– Вот это женщина, ей бы полком командовать! Я бы с ней точно в разведку пошёл, – приходя в себя, как после гипноза, поведал окружающему миру свои мысли Кузьмич.
– Ну что ж, бывает, случаются форс-мажорные ситуации и у нас в театре, – засуетился доселе будто проглотивший язык режиссёр. – Это вопрос отдельный. Сейчас же меня больше волнует другое: если вы все так искренно верите сценическому образу «Матери», созданному Александрой Никитичной, тогда прошу вас всех на сцену. Вот, ежели вы – Ангел, – режиссёр, с только одному ему ведомым чувством юмора, обратился к Альберту, – то, видимо, живёте уже не одну сотню лет. Совершите на наших глазах чудо, проведите здесь, на этой сцене, некий экскурс в прошлое. Окуните нас в события семнадцатого года, которые подвели итог революционной борьбе и потрясли весь мир.
– Милости просим, будь по-вашему, – нисколько не смущаясь неожиданному предложению, ответил Ангел.
Они все поднялись на подмостки. Задник сцены стал медленно открываться. Оттуда, как из преисподней, потянуло могильным холодом и дымом.
В одно мгновение перед ними, ломая спрессованные временем глыбы прошедших десятилетий, из темноты, будто большой корабль, выплыл Смольный институт. Его окна мерцали холодным магическим светом. На площади ярко пылали костры. Вокруг них грелись и курили солдаты и матросы. Разговоры, а чаще споры, возникающие между ними, прерывались лишь грохотом прибывающих броневиков и ощетинившихся штыками грузовых машин.
Режиссёр судорожно сглотнул слюну. По его лицу пробежала тень, будто он увидел конец света.
– Глазам своим не верю. Снимаю шляпу. Знаете ли, я привык к разного рода фокусам, но к такому… Масштабно, очень масштабно. Это с размахом, по-нашему по-советски. Всё равно, что Днепрогэс за ночь отгрохать. Какая массовка, какие декорации! Любо-дорого!.. Голову можно потерять! – Режиссёр схватил руку Альберта и стал трясти её, будто собираясь оторвать. – Убедительно! Однако, заметьте, я не задаю вам вопроса: как мы попали на съёмочную площадку, – он прищурил глаза, – понимаю, у каждого свои тайны. И всё же: утолите любопытство хотя бы в том, что за киностудия и кто режиссёр этого фильма?
– Тихо ты, торопыга! – оборвал его Кузьмич. – Сам-то, что, ослеп и оглох от счастья? Не в эмиграции всё же оказались. Сначала осмотреться надо. Послушать, о чём говорят. Тогда и вопросы на засыпку задавать, если, конечно, нам их раньше не зададут.
– Что-то уж очень холодно! – простучал зубами режиссёр.
– Наконец-то доходить стало. Да уж, на дворе не май месяц, – Кузьмич поёжился. – На солнце плешь не погреешь, потому что есть такой месяц, как «Великий Октябрь». Вот скажите мне, герой, – Кузьмич хлопнул режиссёра по плечу, – зачем орать-то было – подай это, подай то? Ангел не халдей, у которого стакана воды не допросишься. С ангелами осторожнее надобно. Они, как дети малые, всё всерьёз принимают. А ты тоже хорош! – обратился он к Альберту. – Зачем все желания буквально исполнять? Мало ли что ляпнул этот полудурок. Я вот тоже иногда такое по пьянке выкину, совесть потом два дня мучает. Диву даёшься, чего только в сердцах не пожелаешь, но это ж не значит, что всё непременно должно сбыться. А вот ежели бы сбылось, – Кузьмич схватился за голову, – мама родная, это ж страшно себе представить. Слава Богу, этот бред остаётся только на словах. Вот и ты попугал бы его на словах, и дело с концом. Так нет! Ты как джинн из бутылки: «Чего изволите?», «Будет исполнено!» От таких сюрпризов мурашки по коже. Всё! – утвердительно сказал он. – Больше без меня никакой самодеятельности!
– Вот поэтому у вас, за что ни возьмись – кругом один бардак, поскольку всё лишь только на одних словах, – возразил Ангел. – А если бы желаемое исполнялось в действительности, то, глядишь, и история у вас могла бы быть совершенно по-другому написана.
Они вышли на площадь и встали невдалеке от трёх матросов.
От возбуждённой беседы балтийцев, пышущей негодованием к временному правительству, было больше жара, чем от костра.
Один из матросов предлагал вздёрнуть главу кабинета Керенского на фонарном столбе. Другой, что помоложе, накинуть ему якорною цепь на шею – и концы в воду. Третий, самый старший – поднять его на штыки.
В конце концов, после бурных речей, они сошлись в едином порыве, соблюдая революционную дисциплину, кончить эсерика публично, через расстрел.
К матросам, хромая, приблизился старый солдат. Не замечая его, как окопную вошь, балтийцы продолжали разговор.
– Вот скажи мне, Железняк, – сотрясаясь в ознобе, спрашивал молодой матрос у старшего товарища, – кто Зимний-то защищает?
– Второй Московский батальон, да и то не весь, лишь вторая рота. Ещё юнкера и бабы – первый батальон смерти, человек триста, – отвечал тот с пониманием собственной значимости.
– Тоже мне спартанцы, мать их! – возмутился, видимо ещё не нюхавший пороха, матросик. – Какие же они бабы, ежели лысые и в галифе?
– Когда увидишь чёрные погоны с красной полосой и черепами, тогда и спроси у них сам, какого они рода-племени и люди ли они вообще, – нагонял страху Железняк.
– А сдюжим ли? – спрашивал молодой матросик, с надеждой вглядываясь в красное от пламени костра лицо старшего товарища.
– Не боись, в этих руках генералы обделывались, не то, что там какие-то б…б…батальоны, – И матрос Железняк вытянул перед собой большущие, как чугунные сковородки, мозолистые ладони.
– Братки, – обратился к ним солдат, пыхтя самокруткой, – помогите патронами разжиться.
– На упокой души, что ли? – съязвил молодой матрос. – Так для этого свечка всего лишь одна нужна.
– Чего скалишься? – вспыхнул солдат. – Я не милостыню прошу, мне для революции.
– Хорош горло драть! – вмешался старший матрос. – Иди-ка ты лучше кипяточком разживись, да тюри похлебай, пока ноги не протянул. Революция – это тебе не мерина за плугом понукать.
– Глумишься? – Солдат покачал головой и, ссутулившись, больше не говоря ни слова, пошёл прочь.
Старший матрос сурово оглядел подопечных.
– Не пойму, вот вроде бы всё в строжайшем секрете, а тут – на тебе, каждая собака уже всё про всё знает.
– Шпионы! – вздохнул молодой матрос. – Везде глаз да глаз нужен, а то так и революцию профукаем.
– Да! – согласился старший матрос и, сплюнув в костёр, добавил: – Поубивал бы гадов!
И в этот самый момент, когда, казалось, не только пошевелиться, но даже и дышать-то было смерти подобно, режиссёр зашмыгал носом, раздулся, как воздушный шар и подобно пушечному залпу, смачно чихнул. От такого артиллерийского наката вздрогнули не только матросы, но и сама площадь.
«Всё, это конец!» – пронеслось в голове у Кузьмича. И как бы в подтверждение этой страшной догадки над площадью прокатился ещё один смачный чих.
Сразу же, будто по чьей-то команде, погасли все звезды, небо затянуло свинцом. Завыл студёный северный ветер, раздирая в клочья алое пламя костра.
– Кто такие? – грозно произнёс старший матрос, изучая цепким взглядом незваных гостей.
– Мы из Москвы, – отозвался Кузьмич.
Матросы многозначительно переглянулись.
– Почему так странно одеты? Или в Москве всё не как у людей? – кутаясь в бушлат, спросил молодой матрос.
– Погорельцы мы, – вывернулся слесарь.
К удивлению Кузьмича, никто не стал хвататься за «маузер», никто не потащил их к стенке для окончательного «именем революции» расследования. Он даже увидел в глазах матросов какое-то сочувствие. Более того, казалось, что балтийцы вот-вот пригласят их погреться у костра.
Возможно, всё было бы именно так, если бы режиссёр не выкинул фортель, не совместимый с жизнью.
Он вышел вперёд, поднял перед собой руку, показывая куда-то в серое беззвёздное небо, и вот тут-то Кузьмича чуть не хватил удар: он вдруг увидел в этом человеке не режиссёра. Нет! И не какой-то там гипсовый, мраморный или отлитый в бронзе памятник, а самого что ни на есть живого (живее всех живых), восставшего из Мавзолея, собственной персоной Владимира Ильича Ленина.
Перевоплощение режиссёра было столь поразительно велико, что даже родная мать вряд ли бы нашла между ними какое бы то ни было различие. Если, конечно, не считать соскользнувшие на кончик носа очки, что почти осталось незамеченным.
– Товарищи! – пронеслось над площадью картавое обращение вождя. – Рабоче-крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики, свершилась!
В отличие от Железняка, который и бровью не повёл на этот театр, лица матросов окаменели. В воздухе явно повисло непонимание происходящего. Недоверие боролось с бурными овациями и криками «Ура!»
Может быть, мысли матросов и продолжали бы ещё долго топтаться и вязнуть на месте, в муках рождая истину, давая им, в эти затянувшиеся минуты, шанс унести ноги, однако бестактное вмешательство Ворона, также желающего подтолкнуть ход истории, бесповоротно оборвало их путь к спасению.
