…и дед тот… сам виноватый… смотрел так, что ясно было — сдаст ведь…
Матвей не хотел! Никого не хотел убивать!
— Тьфу, — сплюнул всадник.
Вновь свистнула плеть — по собачьим спинам, по мхам, по кривой березе, что разлетелась гнилью, черною жижей. И завизжал жеребец. Ударил копытом, сотрясая и землю, и небо. Брызнуло в лицо грязью, и Матвей упал, пополз, извиваясь всем телом, моля о пощаде…
…он ведь не хотел…
…жизнь такая…
— Ату! — раздался голос, стирая прочие звуки, и холодом обдало мертвенным, тьмою окружило непроглядной.
А после исчезло все, будто бы и не было.
Матвей не сразу сумел встать на колени, так и лежал, прислушиваясь.
Тишина.
Гром грохочет, но где-то далече… и в свисте ветра мерещатся голоса призрачной стаи… и крик чей-то, и веселый гогот всадника, которому нынешнею ночью привольно.
Ату…
Матвей облизал пересохшие губы, не веря собственному счастью. Неужто отпустили? Как есть отпустили… повезло… он потрогал одну руку, после другую… целы… и голова на месте… из носу драного кровит, но это ничего… главное, чтоб на кровь никто не вышел.
Не выйдет.
Небось нынешнею ночью и нежить попрячется, а Матвей… Матвей вернется… по своим следам да в старый дом… вернется и скажет ныне, что Шаман не может боле ватагу водить. Куда ему, болезному? Всяк знает, что от хворого да слабого воровская удача отворачивается. С Матвеем же она по сей день, иначе как бы выжил?
Пойдут люди.
Кто со страху, кто с радостью, поелику многим не по нраву были Шамановы порядки… эх, и полыхнет граница… то-то веселья будет… Первым делом Матвей в ту деревеньку наведается, в гости к бабенке, его золото прибравшей. Пускай отрабатывает… ватажники только радые будут.
Матвей отер влажное лицо, слизал кровь.
Надо идти.
А дышать-то тяжко, и сердце колотится… ничего, это со страху… все боятся, главное, страх оный перебороть. Пережить. И там уже… Матвей представил, как будет рассказывать об этой встрече.
Поверят ли?
Поверят… кто не поверит, тот промолчит, ежели в голове не пусто. А коль пусто, то и на кой ляд такая голова надобна? Он засмеялся хриплым ломким смехом и закрыл рот руками, но все одно плечи Матвеевы мелко вздрагивали.
Он шел, не разбирая дороги, уверенный, что идет правильно. И не удивился, услышав веселый перезвон бубенчиков.
Свадебный возок летел по болотам.
Матвей остановился.
Экое диво… кони черные, гладкошкурые, этаких Матвей в жизни не видел. Сбруя изукрашена каменьями драгоценными, небось целыми низками свисают. Бубенцы серебряные на дуге звенят-перезваниваются, заливаются на все голоса. А на козлах сидит девка в белом платье…
Потянула легонько за вожжи, и кони встали будто вкопанные. Только гривами трясут, ногами перебирают, охота им вновь в бег сорваться. Небось за такую тройку барышники золотом заплатят и спрашивать не станут, откудова взял. А еще и сбруя.
— Здравствуй, добрый человек, — обратилась к нему невеста, фату откидывая.
Платьице белое, легонькое.
Как не мерзнет?
Сама-то худа, если не сказать тоща. Матвей тощих баб никогда не любил, а на эту вот глядит и наглядеться не может… или не на нее, но на украшения? Висит на тонюсенькой шейке ее ожерелье золотое толщиной в Матвееву руку, да с алмазами, да с сапфирами, да с иными камнями, которым Матвей и названия не знает, но чует — дорогие. К ожерелью и серьги вон имеются, как только уши этакою тяжестью не оборвала? И браслеты на руках, что кандалы…
— И тебе здравствуй. — Матвей приосанился.
Билась птицею в силках мыслишка, что выглядит он вовсе не так, как выглядят добрые люди, но Матвей ее отбросил. Может, блажная девка? Иначе с чего на болота полезла?
— Скажи, добрый человек, не видал ли ты моего жениха? — спросила она тоненьким голосочком. А сама-то дрожит, квелая, что листок.
— Сбежал?
Матвей и этому не удивился.
— Сбежал, — вздохнула невеста, тонкую ручку поднимая. И тяжелый браслет упал до самого локтя… а и платье на ней дорогое, жемчугом расшитое. — Что я теперь гостям скажу? Как покажусь перед батюшкою?
Из глаза мутного, что болотная вода, выкатилась слезинка, поползла по бледненькой щеке.
— Стыд-то какой… горе…
— А может… я заместо жениха сгожусь? — спросил Матвей.
Жениться?
А отчего бы и нет… небось хоть тоща, зато глазаста… и мала вон… дурная, но поживет за мужем, поумнеет. У Матвея наука быстрая, и с бабами он обращение правильное ведает.
— Ты? — В голосе невесты послышалось сомнение. — Может… и сгодишься. А ты и вправду хочешь взять меня в жены?
— Хочу.
— Я красивая?
— А то…
Плевать на девку… вот ожерелье это Матвей снимет, и браслеты, и жемчуг… ишь удумала, золото честное на тряпки спускать. А девка не торопилась соглашаться, сомневалась будто… и на Матвея то так глядела, то этак, приценивалась. И злость такая брала!
Ничего, придет время, поплатится дорогая женушка за этакую разборчивость.
— Гости ждут, — со вздохом сказала она. — Нельзя на свадьбе и совсем без жениха, верно?
— Верно.
— Тогда залезай ко мне, прокатимся…
Матвею дважды повторять не надобно. В один прыжок взлетел он, потеснив девку. За вожжи взялся, крикнул:
— Куда править?
— Прямо. — На плечи легли ледяные пальцы. — Только держись крепче, женишок…
И ударил в уши визг-крик, а когти пропороли плечо. Хотел Матвей обернуться, да не сумел. Кони рванули возок… и не кони — волки навьи, которых Матвей доселе только издали и видал.
Жуткие твари.
И страх вдруг воротился, накатил до слабости в коленях, до рвоты.
— Что ж ты такой слабый, женишок? — спросила белолицая тварь, будто бы из тумана сотканная. — Мы еще не приехали даже… не помри по дороге. Эй, скорей…
Не бубенцы гремели — черепа, к дуге, из ребер свитой, привязанные. И сам возок костяной подскакивал на моховых кочках, проваливался в черные зевы болота… выбирался.
Хохотала мара, оправляя убор.
— Нравлюсь, женишок? Ох и позабавимся мы ныне… Ожерелье мое хотел? Бери… — И сама же кинула на Матвееву шею бусы, из зубов сделанные. — Но гости ждут…
Неслись волки.
Летели.
Влетели в разверстые ворота, которые только и уцелели ото всей стены. Раскатали ее по камушку, утопили во мхах, в земле черной, жирной, но бесплодной. И видел Матвей что улицу, что дома брошенные, что храм, убранный обрывками тумана, костями да головами мертвяков.
Зажмурился, пытаясь унять сердечную боль.
Не с ним это происходит.
Не с ним.
Он не заслужил такого…
— Ой ли, женишок? — засмеялась невеста, оправляя убор. И стоило коснуться ножке ее земли, как вновь превратилась она в девушку бледную, тонкую да глазастую. — Папенька… посмотри, какого я жениха нашла!
Завихрилась поземка.
И мертвая деревня ожила. Громко, весело заиграла гармонь. Да с переливами, правда порою сбиваясь на свист, будто на стон, но тут же выравниваясь. И балалаечники подхватили развеселую мелодию, от которой сердце Матвеево оборвалось.
— Что же ты робеешь, женишок дорогой? — спросила невеста и руку протянула, белую, полупрозрачную. А когда шарахнулся Матвей, то пальчиком пригрозила. — Смотри, еще решит батюшка, будто не выказываешь ты ему должного уважения…
Из домов выходили люди.
Нелюди.
Матвей видел их распухшие тела неуклюжие, будто твари, их примерившие, так и не обжились в тесной оболочке. От и дергали гости дорогие руками-ногами, точно в судорогах, но шли, переваливались.
И рыцарь древний с гнилыми пятнами на лице волок огромный меч.
За ним спешил толстячок, с виду купец, кланялся беспрестанно, отчего кишки из разверзстого живота его вываливались, веселя деревенских детишек.
— Дядя, дядя… потерял! — кричали они, скакали, корчили рожи, тыкали пальцами.
— Ох вы ж… — Купец останавливался, качал головой и кишки подбирал. Детям грозил пальцем, но было ясно, что не всерьез он, шуткуя.
Медленно волок ноги престарелый жрец в грязной хламиде. На плечах его возлежал золототканый плащ с подбоем, а седую голову украшала архижреческая тиара.
Следом трое утопленниц несли посох, сгибаясь под немалой тяжестью.
— Идем, женишок. Тятенька ждет…
Матвей переставлял ноги ни жив ни мертв. Он вцепился в ожерелье, вновь глядевшееся золотым.
Гости свистели.
Улюлюкали.
И толстенная бабища пустилась в пляс, потрясая голыми обвислыми грудями.
У храма сидел умрун. Матвей никогда-то прежде не видел таких огроменных. Темнокожий, с лысою головой, со шкурой, которая пошла мелкой складочкой. Распахнулись полы дорогого кафтана, вывалился из них округлый осклизлый живот, покрытый мелкою чешуей.
— Кланяйся, — велела мара.
И Матвей послушно согнулся в поклоне. Упал бы наземь, да не позволила супруга.
