Давно она так не называла и ведь только имя произнесла, но как… будто бы само его звучание противно ей.
Княжна.
Или уже княгиня? И его место — за кругом, а он, холоп, посмел желать иного, и беда не в том, что желал, теперь Аврелий Яковлевич осознавал сие отчетливо, но в том, что она поддалась собственной слабости, за которую не простила ни себя, ни его.
А ведь были счастливы.
Когда-то?
Когда? Так давно, что, верно, только камни эти и помнят.
— Чего тебе надобно, дорогая? — Он перехватил трость, приятная тяжесть которой отвлекала от места. И сам же ответил на незаданный этот вопрос: — Крови? Мало стало? В том ваша беда… поначалу-то кажется, что не убудет с тебя капли-другой… или не с тебя… что за горе, принести на алтарь пташку, мышку… кота… человека… особенно если выбрать кого не сильно нужного. Из тех, что не имеют достославных предков. Только цена-то поднимается. И одного уже мало. И двоих. И троих…
— Ты так меня и не понял. — Она сказала это тихо, но пальчиком шевельнула, и камни отозвались на движение это утробным гулом.
— Да где ж мне…
— Все никак забыть не можешь тех девиц?
— Не могу, — согласился Аврелий Яковлевич. — И тех, и вот этих вот… и вины с себя я не сымаю. Ни той, ни этой… знал же, что не остановишься.
— Тогда почему отпустил?
— Любил, дурак этакий.
— Любил… много ли стоит твоя любовь… — Она протянула руку раскрытою ладонью, грязною ладонью с содранною кожей, с черным спекшимся мясом. — Посмотри, где я в итоге оказалась…
— Из-за меня?
— Из-за тебя в том числе! Мне бы… там мне бы хватило… одна девка раз в год… разве много?
— Много.
Не услышала.
— А здесь… ты еще не понял? Это место — клетка… для таких, как я… для таких, как ты… и уйти не позволят никому…
— …кто не заплатит выкуп, — закончил Аврелий Яковлевич. — Для того я тебе и нужен?
— Сообразительный.
— Моей крови, моей силы тебе надолго хватит…
— Ее хватит, чтобы вовсе убраться отсюда. Я вернусь в Познаньск. И вернусь не одна… князь Вевельский будет рад представить ко двору свою супругу…
Мертвый колдовкин взгляд остановился на Евдокии, которая от взгляда этого отшатнулась, едва не выпав из круга. И близость ее к границе привела призраков в немалое беспокойство. Тоненько захныкали младенчики, засуетились мужики, и блаженный, сунув два пальца в рот, засвистел.
— Новую супругу, — добавила колдовка. — Достойную имени княгини Вевельской…
— Нет. — Евдокия сумела выдержать взгляд.
И руку Себастьянову многострадальную выпустила.
Хватит уже за чужой спиной прятаться. Себастьян тут не спасет, самой надобно, за двоих, ведь иначе-то смысла нет… как там в сказках бывает?
Пришла девица к колдовке да молодца доброго забрала, потому как обещался ей молодец жениться, а она любила его всем сердцем своим. И этой любви довольно оказалось, чтобы чары темные одолеть.
Только, чуяла Евдокия, не все в сказках правда.
— Ты мне перечишь, девка?
Колдовка руку подняла, и Евдокия поняла, что женщина эта, вида хрупкого, болезненного даже, способна раздавить Евдокию Движением мизинца.
Испугаться бы, да… хватит, набоялась.
— Лихослав мне муж.
Она вытянула руку с перстнем, к которому вернулся изначальный вид его.
— В храме венчаны. Перед богами связаны…
— Упрямая девка. — Колдовка мизинчик оттопырила, да только не шелохнула им. Значит, и вправду был некий закон, который не позволял вот так взять да убить… а ведь и вправду, почему Евдокия все еще жива? И значит, есть надежда, хоть малая, ничтожная, но… если есть, то Евдокия справится.
— Он мой. — Она сама теперь искала мертвого колдовкиного взгляда. — Отдай его мне.
И тихо стало. До того тихо, что слышно было, как скребут границу чьи-то когти.
— Твой, значит…
— По закону, — подтвердил Аврелий Яковлевич, тросточкою шляпу поправляя. — Она пришла к тебе, дорогая… и уже этого довольно.
— Что ж, — губы колдовки изогнулись, — раз так, то… отдать не отдам, но коль сумеешь — забери.
Заберет. Или попробует хотя бы.
Колдовка вскинула руку, и серые камни раздвинулись, впуская Евдокию в круг.
Лихослав знал, что она вернется.
Мертвая женщина всегда возвращалась.
Уговаривала.
Приносила какие-то вещи, которые раскладывала перед Лихо… пыталась опутать его сетью своей силы, тоже мертвой и с неприятным запахом. И потому сеть эту Лихо стряхивал.
Когда она уходила.
Сегодня она явилась не одна.
— Иди, — сказала она кому-то, сама оставаясь за чертой, которая отделяла озеро Лихо от иного мира. И стая поднялась, приветствуя мертвую женщину рыком. Стая тоже не отказалась бы убить ее. Или хотя бы кого-нибудь, но волки не смели преступить волю Лихо. Он же… он лежал.
Смотрелся в воду.
Силился вспомнить хоть что-то, но память таилась на дне черною ягодой. Не достать, не поднять. И быть может, оно и к лучшему. Когда-нибудь Лихо наскучит лежать, тогда он встанет и поведет за собой стаю, ибо так было не единожды.
Но это будет тогда, когда захочется ему, а не женщине.
Сегодня она принесла с собой запах страха. Едкий. Острый. Притягательный. Но страх этот оказался не столь силен, чтобы вовсе его не преодолеть.
— Или ты отступишь? — спросила женщина и получила короткий ответ:
— Нет.
Та, другая, была живой. И волки вскочили, засуетились… Лихо пришлось рыкнуть, чтобы успокоить стаю.
Человек.
Откуда здесь взяться людям?
Добыча. Законная.
Даренная тем, чья плеть недавно гуляла по волчьим спинам. И памятуя о ней, о руке его тяжелой, стая пласталась на камнях, лишь тянула змеиные шеи, скалилась молча.
Крови желала.
Но женщина шла, глядя перед собой.
Смелая?
Глупая.
Знакомая. Она принесла с собой запах хлеба и города, в котором серые дома жмутся друг к другу. Там пахнет дымом и множеством людей, что живут спокойно, ведать не ведая о странных местах или чудовищах, в оных местах обитающих.
У этой женщины были ясные глаза.
И руки теплые.
— Лихо, — позвала она, коснувшись чешуи. — Лихо… пойдем домой.
Этой женщины не могло здесь быть. И значит, она, вся целиком, с запахом своим манящим, с глазами этими, в которых Лихо видел не себя, но треклятое озеро и память на дне его, не ягодой — бусиною черной, — она морок.
Колдовкино проклятое творенье.
И Лихослав зарычал.
Ступая в круг, Евдокия многого ожидала, но вовсе не того, что увидела.
Озеро круглое изрядной синевы. Сосенки по берегам стоят аккуратные, что уланы при королевском дворце. Травка зеленая… камни белые… лепота, ежели б не твари, на камнях лежащие. Сперва-то Евдокия и не поняла, кто они… вроде и волки, да только этаких огромных волков ей видывать не доводилось.
— Навьи, — подсказала колдовка, взявши Евдокию под руку, прямо-таки подруга сердечная, ежели со стороны глянуть. — Людоеды… но прежде людьми были… звались.
Дюжины две тварей на бережку лежало.
К Евдокии повернулись, вперились красными глазами.
Смотрят. Рычат.
И от рыка этого, который катается от края до края озерца, по воде рябь идет, будто бы дрожит оно от страха. Что уж про Евдокию говорить.
— Передумала? — поинтересовалась колдовка ласково так.
— Нет.
Не сожрут.
Как-нибудь… если до сих пор не сожрали. Да и не на волков Евдокия глядит, но на бережок зеленый и зверя, что на оном бережку растянулся.
Узнал ли?
Оскалился, рявкнул, и стихли волки.
Смирились.
Но все одно следят за Евдокией с надеждой: вдруг да ошибется, вдруг оступится, нарушит какое одним им известное правило и станет добычей. Тогда не жить ей долго.
А колдовка хохочет-заливается:
— Хорошую свиту собрал твой супруг, не находишь? — и ступает на травку зеленую, Евдокию за собою тянет, к волкам. — Под стать себе самому… они и вправду людьми были. Уланами королевскими, теми самыми, которые ведьмаков приказ исполнили. Помогали людей в жертву приносить.
Колдовка шла.
И Евдокия за нею. Стряхнуть бы мертвенную бледную ручку, которая на локоток легла, будто бы колдовка Евдокию придерживает.
— Вот и стали они людожорами… а ведьмак, который дело это дурное затеял, пастырем волчьим. Ходить ему до скончания веков по селам да весям, — шепчет колдовка на самое ухо, да только волки слышат все, — искать грешные души, которые в смерти повинны… как наберет столько, чтоб хозяин доволен остался, так и получит свободу. И, быть может, не только он…
— Я в детстве тоже сказки любил, такие, чтоб пострашней. — Откуда взялся Себастьян, Евдокия не поняла, видать, просто шагнул следом в заклятый каменный круг.
Ненаследный князь волков не боялся.
Или, что верней, страху не выказывал.
