Волкодлак не спешил менять обличье.
Он глядел на Гавриила с насмешкой, и в глазах его отражалась колдовкина полная луна. Из-за нее, не иначе, глаза эти гляделись желтыми.
— Не стану кривить душой, платья вам не идут, — сказал волкодлак, поднимаясь с лавки. — Не ваш фасон…
— Извините.
Гавриил сдернул шляпку:
— Я полагал, что вы будете… несколько в ином виде.
Запах духов сделался невыносим почти.
— Буду, — согласился волкодлак. — Чуть позже… нам некуда спешить, верно?
— Здесь…
— Люди. — Он кивнул. — Я чую. Много людей… ведьмака два… и в оцеплении. Собираются устроить охоту… люди так нелепы порой.
— Тебе не удастся уйти.
— Посмотрим. — Волкодлак имел иное мнение. Верно, ему не раз и не два случалось попадать под облаву… и как спасался?
Обыкновенно.
Ищут ведь тварь.
Огромную, ужасную.
С шерстью всклоченною, с когтями острыми… клыки там окровавленные, чужое сердце в руках… кто подумает дурно о бедной панночке, на которую тварь сия наскочила.
Сбила.
В земле изваляла и, быть может, поранила даже… панночка станет плакать, и слезы, страх ее непритворный — а бояться она умеет, помнит, что будет, ежели дознаются до правды, — сыграют ей на руку. Панночку выведут.
Отправят в лечебницу.
Приставят, конечно, кого для надзору, но из лечебницы уйти просто. И пока полиция разберется… пока сопоставит факты…
— Как ты догадался, что это я?
— Кладбище. — Шляпку Гавриил положил на скамейку и зонтик пристроил рядышком. Будет обидно, ежели зонтик поломают, Эржбете он нравился. — Вы никогда не любили падаль. А он… с этими мертвыми маниаками…
— Но согласись, кандидатура удачная.
Гавриил согласился, пытаясь понять, сколько еще отведено ему времени.
— Ты его нашла?
Нашла. И женила на себе. Вряд ли это было сложно. Пан Зусек слишком уверен в себе, в собственной неотразимости.
И в Познаньск она привезла.
Выставила, как выставляют соломенное чучело над полем, воронье пугая… а потом что? Убила бы? Несомненно…
— Мне казалось, из него получится достойный кандидат в… — она взмахнула ручкой, — …чудовище. С точки зрения обыкновенных людей, его болезненное пристрастие к убийцам, к самой смерти является извращением. Многие охотно поверили бы, что он, одержимый маниаками, сам стал убийцей… монстром…
— Он ведь и стал. Те девушки…
— Ему нравилось подглядывать за ними… маленький извращенец. Но потом полиция нашла бы доказательства…
…ленты?
…розы?
…пряди волос? Окровавленные платки? Иные сувениры, которые не оставили бы сомнений в виновности пана Зусека.
Она хорошо подготовилась.
— Но вы передумали, — сказал Гавриил и плечами повел.
Шнуровка платья захрустела.
Каролина сняла брошь.
И кружевную шаль сбросила наземь.
Избавилась от туфелек, простеньких, удобных. Пуговичку расстегнула… она смотрела на Гавриила с улыбкой, дразнила будто, подталкивала… и внутренний голос говорил, что не стоит упускать момент.
Пока она еще человек.
Слаба.
— Мы с сестрой решили, что Зусек нам пригодится. А вот ты… зачем ты полез в это дело, мальчик? — Голос ее изменился, сделался низким, мягким.
Мурлычущим.
Бить. В живот. Пока она человек… все еще человек… и платье, домашнее, на запахе, медленно соскальзывает с белоснежных плеч…
— Ты такой… сладкий… мне так кажется. — Она облизала клыки. — И я буду рада убедиться… мы будем рады…
За Гаврииловой спиной хрустнула ветка.
— Ты в одном ошибся, мальчик… — с притворной печалью произнесла Каролина. — Я не волкодлак. Точнее, волкодлак — не я…
И раскрытой ладонью она толкнула воздух.
Тугая плотная стена ударила Гавриила, сбила с ног, протянув по дорожке.
ГЛАВА 26,
где происходит битва между добром и злом
Коснулся дна — оттолкнись!
Официальный девиз гильдии ныряльщиков, неофициальный — золотарей
Аврелий Яковлевич всегда знал, что рано или поздно, а помрет. Знание сие появилось на свет вместе с ним, а потому представлялось ему же чем-то естественным. Нет, он смерти не желал.
Было время, что и боялся ее, лютой.
Голодной.
Зимней… когда стужа за стеной воет, а сестры хнычут не то со страху, не то животами маются. Муки-то два меха всего и осталось, оттого и мешает мамка ее с дубовою корой, с крапивой сушеной и костьми молотыми. Хлеб получается кислый, к зубам липнет, комом в животе ложится, и нету от него сытости.
Боялся ее, когда самый младший братец помер зимою в люльке.
Когда хоронили его.
И тетку, что от лихоманки сгорела в три дня… и теткиных двойнят, которые на пару дней всего ее пережили. А мамка за то богов благодарила, потому как родня роднею, но всех не прокормишь.
Боялся позже, когда батька вел его, подросшего, на село.
Торговался.
И продавал. А продавец щупал руки да в рот пальцами лез, зубы проверяя.
Боялся, когда впервые ступил на корабль, представляючи, что корабль оный, громадиною глядящийся, на самом-то деле щепочка малая на водах морских… и катит море щепочку эту, перекидывает с ладони на ладонь, потешается. А может, натешившись, и в кулаке стиснуть…
Боялся бури.
И боцманской плетки. Сорваться с вант… упасть в кипучую пасть, из которой возврату не будет… загнуться от кровохлебки, которая кишки крутит… или от пушек вражеских… и плакал от страху, жался к борту, глядя, как перемалывают ядра, цепями связанные, что канаты корабельные, что людей… а после все одно шел в атаку, как велено…
…и когда мачта упала, тоже боялся.
…и как сила выходить стала, еще больше… а потом ничего, пообвыкся. Куда страх ушел?
А и какая разница, главное, что знание осталось. Человек ли, ведьмак — за всеми она приходит в свой час, ни к кому не припозднится.
Ежели так, то и чего трястись хвостом собачьим?
Срам один.
И ныне он тросточку из руки в руку переложил, глянул на небо, которое и на небо-то вовсе не похожее, так, потолок, синею краской размалеванный, да сказал:
— Ежели мы, дорогая моя, энтот вопросец решили, то, может, и пущай себе идут? А мы с тобою побеседуем… по-семейному…
Супружница ненаглядная ладони отряхнула, не то от невидимой паутины избавляясь, не то новое заклятие готовя. Пальцы вон шевелятся.
Тонкие.
Белые… мертвые уже. А поди ж ты, шевелятся… нет, мертвяки, которые шевелятся, давно уже Аврелия Яковлевича не удивляли, небось по его ведомству и проходили, но те мертвяки, ежели можно так выразиться, были ему посторонними.
А тут вот…
— Пускай идут, — согласилась она, слегка скривившись.
В прежние-то времена донельзя злила ее эта неправильная Аврелия Яковлевича речь. А ему нравилось дразнить.
И речью.
И повадкою своей, которая нисколько не благородная…
— Аврелий Яковлевич…
— Иди, Себастьянушка. Вот дороженьку видишь? — Аврелий Яковлевич ударил тросточкой по земле, и дорожка пролегла ленточкой, тонюсенькой, да крепкою.
Выведет.
А там уже… как-нибудь сами справятся.
— Мотор возьмите, — ворчливо произнес Аврелий Яковлевич.
Мотор было жаль.
Даром, что ли, маялся над ним, силясь избавить от обыкновенной для механизмусов слабости… и вышло ладно: по болотам небось, что по дороге плыла, а по дороге и вовсе летела тройкой-птицей, разве что бубенцов под дугою не хватало.
— Потом Гавелу отдашь, евонная придумка. Скажи, что расход керосину дюже велик. Но сзаду еще две канистры стоять. До Кривичевой пади хватит. Атам, глядишь, аптеку сыщете, прикупите…
Взгляд ненаследного князя был столь печален, что хотелось плюнуть ему да в ясные княжеские очи. Иль затрещиною наградить, так сказать, на долгую память да до прояснения в голове.
— Иди ужо.
— Что ж… — Себастьян поклонился. — Надеюсь… увидимся еще.
— А что ж не надеяться, — коротко хохотнул Аврелий Яковлевич. — Всенепременно увидимся.
Прозвучало фальшиво.
А все одно не боялся он смерти.
Дорожка-струна дрожала. Мир терпел. Мертвяки, запертые на изнанке, волновались, чуяли, что не будет обычной их забавы.
И крови.
И вовсе голодными останутся. И плакали этакими писклявыми голосочками, от которых сам воздух звенел, густел, свивался грязной пряжей.
Волки скалились, подвывали.
Экая аккомпанемента образуется… душевная.
— Вот и вдвоем мы остались, дорогой. — Она подняла руки, и рукава платья ее упали, обнажая худые предплечья в зарубках шрамов.
Сколько ж резала себя, дуреха, подкармливая что кровью, что силой клятое это место? Много… и терпела, и верила, будто бы честный размен идет. Да только Хельм никогда-то с людями честен не бывает.
Бог он.
А с богов спрос иной.
