Пэлэм Вудхауз - Знаменитый Собачий Университет Юкриджа

— Дитя мое, — говорил мне Стэнли Феншоу Юкридж, набивая трубку моим табаком и рассеянно опуская кисет себе в карман — послушай, что я скажу тебе, исчадие Велиала.

— Что? — отвечал я, отбирая кисет.

— Хочешь заработать огромные деньги?

— Хочу.

— Напиши мою биографию. Напечатаешь, а гонорар пополам. Я в последнее время внимательно изучил твою писанину. Она никуда не годится. Твоя беда в том, что ты никак не хочешь приникнуть к родникам человеческой натуры. Выдумываешь всякие там пошлые байки про разную там чертову ерунду, и на этом успокаиваешься. А вот моя жизнь — о ней стоит писать. Какие деньги! Авторские права на журнальный вариант в Англии, в Америке, на книгу, на инсценировки, на экранизации — поверь мне, по самым скромным оценкам, мы получим никак не меньше пятидесяти тысяч на брата.

— Так много?

— Именно так. И вот еще что, дитя мое: ты мне нравишься, и мы с тобой старые друзья. Я готов продать тебе свою долю авторских прав на журнальный вариант в Англии за сотню фунтов.

— С чего ты взял, что у меня есть сто фунтов?

— Хорошо, тогда мою долю авторских прав на журнальный вариант в Англии и в Америке — за пятьдесят фунтов.

— У тебя воротничок отстегнулся.

— А что ты скажешь, если я предложу тебе свою половину во всем чертовом предприятии — за двадцать пять фунтов?

— Спасибо, не надо.

— Тогда вот что, старина — вдохновенно произнес Юкридж — просто одолжи мне полкроны на текущие расходы.

Если главные события скандальной карьеры С.Ф. Юкриджа действительно стоит обнародовать — а некоторые полагают, что лучше бы о них умолчать — то его биографом должен быть я. Мы дружили еще в школе, вместе резвились на зеленых лужайках нашей alma mater. Когда его исключили, я тосковал о нём больше всех. Мятежной душе Юкриджа всегда было тесно в рамках устава, и в конце концов он нарушил самый важный запрет: убежал вечером на деревенскую ярмарку, попытать силы в кокосовом тире. Отправляясь в экпедицию, он предусмотрительно нацепил фальшивый нос и рыжие усы, но позабыл снять школьную фуражку, что свело на нет все предосторожности. Он покинул нас на следующее утро, и был единодушно оплакан.

После этого в нашей дружбе на несколько лет наступил перерыв. Я поглощал культуру в Кембридже, а Юкридж, насколько я мог судить по редким письмам, и рассказам общих знакомых, носился по свету, как пуля. Кто-то видел его в Нью- Йоркском порту: он сходил с парохода, перевозившего скот. Потом его встречали в Буэнос-Айресе, а третий знакомый, вернувшись из Монте-Карло, грустно поведал, как Юкридж налетел на него, словно ястреб, и вытянул пять фунтов. Только когда я поселился в Лондоне, Юкридж вернулся в мою жизнь. Мы встретились на Пиккадилли, и возобновили знакомство. Старый друг, как известно, лучше новых двух, а к тому же мы с ним были примерно одного роста, и он мог носить мои рубашки и носки, что сблизило нас еще больше.

Затем он снова пропал и я не слышал о нем больше месяца.

Новости принес Джордж Таппер. В школе он был cтаростой класса, и с тех пор оправдал все надежды, которые на него возлагались. Он трудится в министерстве иностранных дел, на хорошем счету у начальства и пользуется всеобщим уважением. Этот честный малый всегда принимал близко к сердцу беды своих приятелей. Не раз он, словно отец на блудного сына, сетовал на Юкриджа. Но сейчас на его лице была написана торжественная радость, как у того отца, когда блудный сын вернулся.

— Ты слышал про Юкриджа? — спросил он. — Остепенился, наконец. Поселился у тетки, в одном из этих особняков в Уимблдон Коммонс. Его тетка очень богата. Наконец-то у старины Юкриджа все в порядке!

В каком-то смысле он был прав, но мне казалось, что поселиться у богатой тетки в Уимблдоне — недостойный финал для яркой карьеры С.Ф. Юкриджа. Трагический финал. Через неделю я встретил его самого, и на душе у меня стало еще тяжелее.

Это произошло на Оксфорд-стрит, в час, когда женщины лондонских предместий приезжают в город за покупками. Юкридж стоял посреди собак и посыльных возле магазина Сельфриджа. Он был нагружен свертками и пакетами, вид у него был изнуренный, а одет он был так красиво, что я не сразу его узнал. Все, что полагается носить Элегантному Мужчине, было на него надето: от шелковой шляпы до лакированных ботинок, и причиняло адские муки — как он сам признался с первых же слов. Ботинки жали, шляпа натирала лоб, а воротничок был хуже шляпы и ботинок вместе взятых.

— Она меня заставила это носить. — уныло сказал он, показав головой в сторону магазина, и тут же застонал: воротничок врезался ему в шею.

Я попытался обратить его внимание к более радостным вещам. — Тебе сейчас, должно быть, неплохо живется. Джордж Таппер говорил, твоя тетка богата. Ты, верно, как сыр в масле катаешься.

— Да, кормят неплохо. — признал Юкридж. — Но жизнь у меня утомительная, старина.

— Почему ты ко мне не заходишь?

— Меня не выпускают по вечерам.

— Ну, тогда я к тебе зайду.

Юкридж бросил на меня из-под шляпы испуганный взгляд.

— И не думай, дитя мое! — серьёзно сказал он. — Даже не мечтай. Ты — мой лучший друг, и все такое, но мое положение в этом доме и без тебя не слишком прочное. Стоит им тебя увидеть — и от моего престижа пшик останется. Тётя Юлия скажет, что ты прожигатель жизни.

— Я не прожигатель.

— Ну, ты похож на прожигателя. У тебя фетровая шляпа и мягкий воротничок. Если ты не против, на твоем месте я бы сейчас уматывал, пока тетя Юлия не вышла из магазина. Прощай, дитя мое.

— Увы! — грустно бормотал я про себя, когда шел по Оксфорд-стрит. — Увы, преселися слава от Исраиля.

Я был маловером. Мне бы следовало лучше знать Юкриджа. Я должен был понять, что лондонский пригород не больше способен удержать этого великого человека, чем остров Эльба — Наполеона.

Однажды, входя в дом на Эбюри-стрит, где я тогда снимал две комнаты во втором этаже, я наткнулся на Баулза, домовладельца. Он стоял у подножья лестницы, словно к чему-то прислушиваясь.

— Добрый день, сэр. — сказал Баулз. — Вас ожидает какой-то господин. Мне кажется, он только что позвал меня.

— Кто это?

— Некий мистер Юкридж, сэр. Он…

Зычный голос прогремел сверху:

— Баулз, старина!

Баулз, как и все хозяева меблированных комнат в юго-западной части Лондона, был прежде дворецким. Подобно всем бывшим дворецким, его окружала особая аура величественного превосходства. Он был дородный, лысый старик с выпученными бледно-зелеными глазами. Эти глаза будто взвешивали меня на весах, каждый раз находя очень лёгким. "Гм. — говорил этот взгляд. — Молод — очень молод. Совсем не то, к чему я привык в лучших домах". А теперь я услышал, как этого почтенного вельможу назвали «стариной», да еще так громко. Все равно как если бы юный священник увидел, что его епископа похлопали по плечу. Я ощутил приближение хаоса. Но ответ Баулза заставил меня онеметь. Он звучал не просто любезно. В его тоне была даже какая-то дружеская фамильярность.

— Сэр? — проворковал Баулз.

— Принесите мне шесть костей и штопор.

— Сейчас, сэр.

Баулз удалился, а я кинулся вверх по лестнице, и распахнул дверь своей квартиры.

— Мать честная!

В гостиной бурлило море пекинских собачек. В дальнейшем их количество свелось к шести, но в тот первый момент мне показалось, что их там сотни. Куда ни глянь, повсюду таращились выпученные глаза и реяли пышные хвосты. А в середине, облокотившись о каминную полку, невозмутимо покуривал Юкридж.

— Привет, дитя мое! — он гостеприимно взмахнул рукой, словно приглашая меня располагаться и быть, как дома. — Ты как раз вовремя. Мне через пятнадцать минут нужно бежать на поезд. Молчать, шавки! — рявкнул он. Шесть пекинок, которые лаяли, не переставая, с тех пор как я вошел, вдруг замолкли посреди куплета. Юкридж, видимо, обладал магнетическим воздействием на всех животных, от экс- дворецких до пекинок. — Я уезжаю в Шипс Крей в графстве Кент. Снял там домик.

— Ты хочешь там поселиться?

— Да.

— А как же твоя тётя?

— А мы расстались. Жизнь сурова, и если я хочу преуспеть, я должен вертеться, а не сидеть в этом Уимблдонском курятнике.

— В этом что-то есть.

— Кроме того, она мне сказала, что мой вид ей противен и она больше никогда не желает меня видеть.

Догадаться о каком-то перевороте в жизни Юкриджа можно было с первого взгляда. На нём уже не было тех пышных, ласкающих взор одеяний, что он носил в прошлый раз. Он вернулся к доуимблдонскому костюму, оригинальному и неповторимому, как пишут в рекламных объявлениях. Поверх серых фланелевых брюк, куртки для игры в гольф и коричневого свитера он накинул, на манер королевской мантии, ярко-желтый макинтош. Воротничок отстегнулся, показывая два дюйма голой шеи. Прическа была в беспорядке, а на царственном носу сидело пенсне в стальной оправе, хитроумно притороченное к оттопыренным ушам проволокой от имбирного пива. Вид у него был мятежный и вызывающий.