Павел Афанасьев
Служу Советскому Союзу
Ефрейтор Костюк прислонился к стене сарая и засмолил «Приму». Начиналось субботнее утро, до построения на завтрак оставалось полчаса блаженного безделья. Земляк Костюка, хлеборез Рябов, находился в зоне непосредственной видимости у дощатого навеса, где два лимона под его командованием чистили картофель к обеду. Из-под кипевшего там же котла с сечкой расползался ароматный дымок, усиливая в Костюке свежее весеннее чувство. Зажмуриваясь и куря на солнышке, ефрейтор грезил о расстегнутом подворотничке, о сапогах гармонью, и о том, как всего через 67 дней он накарябает гвоздем на воротах КПП заветные буквы: «ДМБ 81 Костюк». Грядущий дембель рисовался восхитительной разноцветной чередой шумных веселых праздников и безобразных пьянок. Именно в такое ласковое субботнее утро лучше всего мечталось о недалеком счастье.
Хлеборез Рябов отдавал какие-то хозяйственные приказания лимонам, напуская на себя грозный вид. По срокам он числился дедом, однако явно не дотягивал в жестокости. Закончив командовать, Рябов подошел к сараю.
— Ефрейтор Костюк?
— Младший сержант Рябов!?
— Может ли женщина забеременеть от пыли?
— Старая хохма — отмахнулся Костюк, — вон, лимонов пойди рассмеши. Костюк с достоинством плюнул на землю. Помолчали.
— Оксана не пишет? — спросил Рябов, «задушевно», как бы между земляками. Костюк сморщился. Ему стало стыдно за свое нежелание писать невесте. Острая тоска и орлиная тяга к ней сменились на втором году вязким безразличием.
— А… — неопределенно пожал плечами Костюк. — Я и сам не пишу.
— По какой причине, ефрейтор? Должите немедленно.
— Да… Неохота что-то.
— Во дает! — преувеличенно возмутился Рябов — ты когда в увольнении последний раз был, зема? Вспомнил? Эх Боря, нам не то что невеста. Нам сейчас любая дырка в радость. Лишь бы по размеру подходила.
Рябов легонько пнул ногой пустую бочку из-под соляры.
— Ну хоть бы вот такая — от засунул палец в отверстие бочки, — если, конечно, пролезет.
— Амбал выискался, — взглянув на бочку, вяло парировал Костюк, — не такая уж у тебя елда здоровая.
— Не скажи… Вон, у Лебедева точно пролезет, а у других может и нет.
— Нашел кого вспомнить! — возмутился Костюк. Задрыга Лебедев, москвич, отчисленный с третьего курса института, на всю часть поганил имя роты, и звание деда заодно. Он даже умудрился быть укушенным в живот ротной собакой по кличке Пиздюлина. Вся рота как один, была на стороне собаки.
— Елда не знаю, а яйца уж точно не пропихнуть — гнул свое Рябов.
— Да брось ты, зема. И елда, и яйца — как ведро со свистом пролетят, — Костюк от нечего делать продолжал этот глупый спор.
— Елда туда сюда, но яйца — никогда! Готов на масло поспорить.
— На масло!? — оживился Костюк. — Если на масло, тогда гляди!
Ефрейтор Костюк любил масло. «Масло сьели — день прошел», приговаривал он кадое утро сожрав свои законные 30 г. Костюк живо спустил штаны и запрыгнул задницей на бочку. Поерзав, и усевшись яйцами к дырке, Костюк без особого труда, одно за другим, пропихнул их вовнутрь. Затем он раздвинул ноги и взмахнул руками, как бы демонстрируя удавшийся фокус: никакого мошенства!
— Плакало твое масло, — провозгласил Костюк, и собрался встать с бочки.
— Плакали… твои яйца — негромко произнес Рябов, ошарашенный ужасной догадкой. Он разинул рот и застыл на месте, не зная, то ли хохотать, то ли все таки лучше не стоит.
— Дундук ты, зема, — Костюк потянул мошонку вверх из дырки, чтобы достать одно из яиц. Но яйца Костюка слиплись вместе с той стороны бочки и категорически не вытаскивались. Костюк забеспокоился. Он попробовал еще, подергал, поковырял пальцем. Заклинило!!!
— Е мое, — пробормотал Костюк, озираясь вокруг со смертной тоской, будто наступил момент попрощаться с постылыми, но где-то и милыми сердцу сараем, хоздвором и ленинской комнатой. — Блин, ну е мое, шептал он, по мере того как ужас случившегося, проникал в сознание, и овладевал душой — ну е мое, е мое, — в отчаянии стал повторять он, машинально ударяя кулаком по крышке бочки. Рябов с виноватым видом рассматривал Костюка и его ситуацию.
— Слышь, зема, не бзди. Что-нибудь придумаем.
— Какой я тебе зема! Сравнил мой Харьков и твой сраный Жданов! Гад ты, Рябов! Гад, и больше никто!
— Ладно, ладно, успокойся. Вот что, если так не тянется, надо масло. Или нет… — мыло! Говорится ведь — «без мыла в жопу пролезет» Значит с мылом еще лучше. Я на кухню мигом, посиди пока тут, — сказал Рябов, как будто у Костюка имелся выбор, где сидеть.
— Что же я с голой жопой останусь. Дай хоть прикрыться чем-нибудь, — потребовал Костюк, чуть оправившийся от первого шока. Рябов заглянул в соседнюю с сараем ленинскую комнату и вынес оттуда «Красную Звезду».
— На, накройся, как будто читаешь. Я мухой, 6 секунд.
Мухой не мухой, но трусцой Рябов побежал на кухню. Костюк остался в одиночестве и томительном ожидании. Он вдруг испугался, что в бочке, возможно, живет какая-нибудь злобная кусачая тварь, и не дай бог, узрев добычу, этот паразит вуглускр уже ползет вверх по стенке. От одной такой мысли. Костюк ежился и поджимал ягодицы… Мимо проследовал знакомый черпак, подозрительно покосившись на читающего ефрейтора.
Появления черпаков и лимонов Костюк не боялся. А вот кто-нибудь из дедов, например Фадеев, был бы сейчас ох как некстати. Да, особенно он, Фадеев — здоровый, наглый и беспощадный. Не отбрехаться будет.
Рябов вернулся действительно быстро. Он притаранил миску с водой и растрескавшийся коричневый обмылок. Костюк стал остервенело тереть, нагребая мутный раствор на проклятое отверстие. Он то и дело нетерпеливо пробовал, достигло ли намыливание эффекта. Не помогало. Друзья снова тяжело задумались.
… Неизвестно, какая ратная или хозяйственная нелегкая принесла на хоздвор комроты Капитана Красильникова. Как всегда, его появление было сюрпризом. Пути капитана были неисповедимы для личного состава всей роты, включая, кажется, и его собственную гнусную персону. Рябов заметил Красильникова когда тот был уже напротив курилки, и направлялся к ленинской комнате. Они еле успели снова накрыть Костюка газетой. Отскочив от бочки, Рябов не смылся, но остался неподалеку, изображая, что наводит порядок в обмундировании.
Уже было пропилив мимо по своим неясным делам, капитан, зараза, все ж таки остановился у бочки, в последний момент, как будто нарочно издевался. Он развернулся и уставился на Костюка, в ожидании положенного приветствия.
— Здравия желаю, товарищ Капитан, — сидя отдал честь Костюк. Левой рукой он придерживал на коленях газету.
— Ефрейтор Костюк! Смирно!
— Никак нет, товарищ капитан — пропыхтел Костюк, оставаясь, ясное дело, сидеть на бочке.
— Что такое?! Смирно команда была! Вы дегенерат наверное?! Красильников любил слово «дегенерат» и вставлял его в разговоре где попало. Почему газета? Не замечал за вами тяги к чтению. Вы встанете или нет!?
— Самоподготовка, товарищ…
— Дайте газету, — перебил Красильников и выдернул «Красную Звезду» из дрожащих рук Костюка.
От зрелища голых ляжек капитан опешил.
— Вы здесь срать уселись что ли, товарищ ефрейтор? Ответа не последовало.
— Херня какая-то, — в растерянности произнес капитан неуставное слово, тоном ниже, как в театре дают реплики «в сторону».
— Вот именно, она… Виноват, товарищ капитан, — наконец набрался духа крутившийся около Рябов, И обьяснил, в чем дело. Пропадать так пропадать. Однако Красильников остался совершенно равнодушен к случившемуся. Конечно, капитан принадлежал к самой дрянной категории офицеров — он был махровый чмырь чмырем среди первых стукачей и говнюков части. Но сейчас попасть на чмыря означало скорее удачу, потому что чмырь всегда действовал строго по уставу, как робот — шла ли речь о непришитой пуговице, о самоволке или, вот теперь, о яйцах, застрявщих в бочке.
— Вы слишком любите жрать, ефрейтор, — сказал Красильников, ознакомившись с обстановкой. — Товарищ Костюк. Вы проявили смекалку натолкать яйца в бочку, теперь проявите их достать оттудова. Или на разводку вас доставят верхом на этом металлическом сосуде. Жду вас на построении.
Красильников сам себе дал команду «кругом», и строевым шагом попехал на кухню — проверить разделку говядины к обеду, а заодно выбрать кусок поприличнее. Капитан, как указано выше, был чмырем.
— Мужчина должен быть тонким звонким и прозрачным — любил повторять Красильников.
— Как граненый стакан, — уточняли деды, открыто презиравшие своего комроты. С ними заодно были и офицеры, те что не были сами чмырями — «бурые» и «похуисты». Чмырей не любил никто, кроме самих чмырей.
После ухода комроты, Рябов с Костюком еще раз попробовали мыло, и опять ничего не вышло. Оставалось десять минут, время стремительно истекало, как в передаче «Что, Где, Когда?».
