— Понятно, — сказал Курчавый. — Значит, не берешь.
Когда я после работы спустился вниз, из-за угла выскочил Небыков. Он схватил меня за шиворот и, кровожадно улыбаясь, сказал:
— Пошли в ресторан! Выпьем по махонькой! Я вырвался и побежал.
— Держи его! — крикнул мне вслед Небыков.
…Утром на троллейбусной остановке меня подкараулил Малявко.
— Я рисую, — затянул он, не здороваясь, — я тушую. И тут меня осенило.
— Знаешь, — сказал я. — Поговори с Небыковым. Я уже пообещал ему. Теперь неудобно отказывать.
Я усадил Малявко в троллейбус и позвонил из автомата Небыкову.
— Привет, старик! — бодро сказал я. — Понимаешь, решил уступить карандаш Малявко… за велосипед.
После этого я не торопясь, пешком, отправился на работу.
Первым в редакционном коридоре мне встретился Жора Виноградов. Он быстро нес куда-то свою любимую пишущую машинку «Оптима». Меня Жора не заметил и даже толкнул плечом.
Небыков явился на службу только в обед с рюкзаком за плечами, в котором что-то позвякивало.
Курчавый ходил задумчивый и время от времени о чем-то шептался с председателем кассы взаимопомощи.
Через два дня Малявко оказался владельцем радиограммофона РГ-ЗМ, опасной бритвы, пылесоса и машинки для перемалывания кофе. Жора Виноградов получил двуствольный винчестер. Кроме того, Курчавый задолжал ему пятнадцать рублей, а сам Жора обязан был передать Небыкову полученные от Малявко болотные сапоги и четыреста метров «Сатурна». У Курчавого к этому времени были две теннисные ракетки, велосипед, Жорины боксерские перчатки и шестьдесят рублей долга в кассе взаимопомощи. Небыков имел кожаную куртку с четырьмя «молниями», охотничий нож и подержанный акваланг в потенциале. Акваланг должен был передать ему Малявко после того, как Жора выменяет его где-то на холодильник «Газоаппарат».
Про карандаш никто из них больше не вспоминал.
Еще когда мы с домоуправом первый раз поднимались наверх, чтобы осмотреть мою квартиру, я обратил внимание на эту бабку. Маленькая такая, аккуратная старушка, Она сидела на трехногом стульчике на площадке четвертого этажа и совершенно ничем не занималась.
Старушка кивнула на меня и миролюбиво спросила домоуправа:
— Новый жилец?
Домоуправ заскрежетал зубами и бросился вверх по лестнице. А я остановился и сказал:
— Новый, бабуся! С иголочки! Новее не бывают! Когда мы спускались обратно, старушка спросила:
— Клопов нет?
— Что вы, — ответил я. — Какие клопы! Переезжал я на другой день.
— Будете ремонтировать? — спросила старушка, когда я появился на четвертом этаже с тумбочкой в руках.
— Здравствуйте, — сказал я. — Нет, зачем же. Дом ведь новый.
Я преодолел еще четыре марша, оставил тумбочку и пошел за кроватью.
— Некоторые сразу ремонтируют, — сказала бабка, когда я с ней поравнялся.
— Вот как! — удивился я. — М-да!..
— Семью перевезете в другой раз? — спросила она, воспользовавшись тем, что кровать моя застряла на площадке.
— Да, — ответил я. — Собственно… видите ли, я — холост.
— Дети — большое беспокойство. Не правда ли? — сказала старушка, когда я спускался за чемоданом.
— Возможно, — пожал плечами я, — не знаю.
— Родители ваши живы? — спросила она во время следующего рейса.
— Частично, — пробормотал я и прибавил ходу, насколько позволяли бьющие по ногам чемоданы.
«Мужайся, старик! — сказал я себе. — Не поддавайся панике. Старушек много, а здоровье одно». Обратно я стремительно съехал по перилам.
— Они живут в деревне? — донеслось мне вслед. Внизу оставались еще корзина с книгами, постель и чайник. Я взял в правую руку корзину, в левую — постель, в зубы — чайник, открыл дверь головой и побежал по лестнице со скоростью четыреста метров в секунду.
— И держат корову? — крикнула бабка, умело рассчитав упреждение.
Я запер дверь на два поворота ключа, отдышался, достал одеяло, разрезал его на полоски и свил веревку. Потом спустился из окна шестого этажа и на первом телеграфном столбе прибил объявление:
«Меняю квартиру со всеми удобствами в центре города на жилплощадь в любом отдаленном районе».
Экскурсовод остановился возле кривобокого деревца и стал объяснять, что это исключительная редкость.
Степану Петровичу стало скучно. Он украдкой скосил глаза в сторону и… обомлел. Прямо под ногами, в небольшом круглом бассейне, плавали жирные, золотые караси. Карасей было сковородок на двадцать…
— Товарищ, — вежливо остановил его экскурсовод.
— Я только потрогать хотел, — сказал Степан Петрович, вытирая руку о штаны.
Экскурсия двинулась вдоль по аллее. Не прошли и двадцати метров, как руководитель сказал:
— Обратите внимание: направо — югланс региа…
На чистой полянке, ничем не огороженное и никем не охраняемое, стояло высокое развесистое дерево, усыпанное грецкими орехами — по три рубля за кило.
«Не может быть», — сказал себе Степан Петрович и оглянулся — нет ли где сторожа или собаки.
Потом тронул за рукав экскурсовода, кашлянул и вкрадчиво спросил:
— Я извиняюсь, конечно… Это что… те самые, которые… этого самого?
— Те самые, — ответил экскурсовод, — можно так есть, можно халву делать.
Степан Петрович вернулся и еще раз обошел югланс региа. «Ай-ай-ай! — думал он, пятясь от ствола по спирали. — Это если на базар да килограммами… Два деревца — и вот тебе дорога в оба конца самолетом».
На шестом витке Степан Петрович чувствительно стукнулся обо что-то затылком. Он повернулся и вздрогнул. Непосредственно перед его носом торчали из земли бамбуковые удилища, — по два пятьдесят штука.
«Господи боже мой! — затосковал Степан Петрович. — Всевозможные блага! Под ногами валяются!»
…Экскурсию он догнал в конце аллеи. Спутники его кружком стояли возле какого-то дерева, а экскурсовод интригующе говорил:
— Пожалуйста, товарищи, можете потрогать. Степан Петрович протиснулся в середину. На дереве торчали настоящие полуторарублевые мочалки в доброкачественной зеленой упаковке…
И тут Степан Петрович не выдержал. Он приотстал от экскурсии, торопясь и нервничая, отломил четыре мочалки, завернул их в газету и, не оглядываясь, побежал к выходу из дендрария.
Я принес в мастерскую химчистки брюки.
— В покраску? В чистку? — спросила девушка-приемщица и протянула руку.
— Минуточку, — сказал я, прижимая сверток к груди. — Вообще-то, в чистку… Только скажите — это долго, нет?
— Как обычно — десять дней, — ответила девушка. — Но если хотите, можете оформить срочным заказом. Тогда — пять дней.
— Пять ничего. Это меня устраивает. А какие гарантии?
— То есть? — не поняла девушка.
— Ну, чем вы гарантируете, что именно пять, а не шесть или семь?
— Такой срок, — сказала девушка. — Не я устанавливала. Обычно мы его выдерживаем.
— Хм… допустим… Это что же — в субботу можно будеть забрать?
— Да.
— Суббота — короткий день, — намекнул я.
— Ну и что же? — спросила девушка.
— Вдруг не успеете.
— Постараемся, — заверила силы.
— Хорошо, — вздохнул я и отдал брюки. — Только учтите — вы мне обещали.
— Разумеется, — согласилась девушка, кинула туда-сюда штанины и сказала: — Износ — пятьдесят процентов.
— Да вы что! — обиделся я. — Значит, осталось их только выкрасить да выбросить. Пятьдесят!.. Когда же это я успел их так износить?
— Не знаю, — тихо сказала девушка. — Но износ все-таки пятьдесят процентов. Да вы не волнуйтесь. Это ни на чем не отразится. Просто формальность. Так положено.
— Ладно, пишите, — сказал я — Пишите… Вы организация — за вами сила…
Девушка тихонько вздохнула и стала выписывать квитанцию.
— Общее загрязнение, — отметила она.
— Конечно, я топтал их ногами, — буркнул я.
— Вы не так поняли, — снова вздохнув, сказала девушка. — Это значит, нет особых пятен, клякс и так далее. Просто легкое загрязнение. Почти чистые… Посчитайте-ка лучше пуговицы.
— Что, разве теряются пуговицы-то? — встревожился я.
— Мы их отпарываем, — пояснила девушка. — Потом обратно пришиваем. Четыре копейки с пуговицы.
— Четыре копейки! Ничего себе — сервис!.. Раз, два, три… А если какая-нибудь все же потеряется?
— Поставим свою, — сказала девушка.
— Свою?! Хотел бы я знать, где вы ее возьмете? Это же импортные пуговицы, немецкие… пять, шесть, семь… мелкие тоже считать?
