Среди тех людей, в которых все подозревали английских приспешников и шпионов, настоящим шпионом, но только немецким, оказался лишь сардар Махарат-хан, передававший своим хозяевам сведения о перемещениях англичан, за что последние и арестовали его незадолго до конца войны.
Маш-Касем совершенно исчез из вида, и через год после дядюшкиной смерти никому из членов семьи ничего о нем не было известно. Очевидно, описанные события так повлияли на него, что он не хотел больше видеть никого из дядюшкиной родни; впрочем, некоторые говорили, что он умер от тоски по дядюшке. Через много времени после дядюшкиной кончины я узнал, что в больнице дядюшка на мгновение пришел в себя и, когда увидел у изголовья Маш-Касема, на губах у него вдруг появилась слабая улыбка. Маш-Касем и те, кто стоял поближе, слышали, как он прошептал: «Бер-т-ран… и ты… со мной?», и Маш-Касем долго не мог примириться с тем, что дядюшка обозвал его «зверь-баран». Асадолла-мирзе потом пришлось, чтобы смягчить горечь этой незаслуженной обиды, часами рассказывать ему о маршале Бертране, последовавшем за Наполеоном в изгнание.
Наверное, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году мне довелось посетить один провинциальный городок. В первый же вечер я отправился на поиски старого приятеля, врача, с которым познакомился, когда учился во Франции. После стольких лет разлуки встреча эта доставила большое удовольствие нам обоим. Но приятель как раз одевался, чтобы выйти из дому, — он собирался в гости к своим друзьям и, поскольку сборище ожидалось весьма многолюдное, предложил мне поехать с ним.
Мы вошли в большой очень красивый сад. В одном конце сада, на лужайке, расположился иранский народный оркестр, в другом — играл европейский ансамбль, молодежь танцевала. Гостей было, наверное, не меньше ста пятидесяти человек. Сын хозяина уезжал в Америку продолжать образование — по этому случаю и устраивали прощальный прием. Вечер явно удался, атмосфера была непринужденной и сердечной, хозяева очень радушны. Меня все время опекали два-три представителя семьи — чтобы я не чувствовал себя одиноким.
После ужина я присел на скамейку у пруда, стоявшую около увитой шиповником беседки, и закурил сигару. В беседке сидело несколько человек, музыкант, которого почтительно величали «остад», пел аккомпанируя себе на таре. Вдруг один из гостей встал:
— К нам, господин генерал, хоть на минутку!
В беседку вошел представительный старик с роскошными седыми усами, в массивных очках. Все поднялись ему навстречу, а музыкант поклонился. В это время подошел мой приятель:
— А ты все грустишь, сидишь тут один-одинешенек?
— Да я просто устал, вот посижу немного…
— Давай-ка лучше выпьем.
— Спасибо… А кто этот седоусый господин?
— Как, разве ты не знаком с генералом? Это хозяин дома.
— А чем он занимается — служит? Похоже, он богач.
— Ну, зачем ему служить — он землевладелец. Говорят, у него в Тегеране был огромный земельный участок, в прошлом пустырь. Потом цены на землю подскочили, и участок этот пошел по тысяче — две за квадратный метр. Словом, он за несколько лет стал миллионером. Но человек он прекрасный. Пойдем, я тебя представлю. Я уверен, он тебе понравится. Он столько всего помнит… Знаешь, он ведь еще за Конституцию выступал… Потом долго сражался с англичанами.
— С англичанами?
— Да, кажется даже, англичане неоднократно покушались на его жизнь. Ну пойдем, я вас познакомлю.
— Спасибо, но… он сейчас занят разговором. Может быть, попозже.
Генерал, отставив трость, уселся и обратился к музыканту:
— Что, я вам песню испортил? Отчего перестали играть?
— С превеликим удовольствием сыграю — просто устал немножко.
Старик засмеялся:
— Видали эту нынешнюю молодежь? Немного побренчит — и уже устал!
Упоминание моего приятеля о прошлом поборника Конституции и борца против англичан насторожило меня. Теперь и голос генерала показался мне знакомым… Старик между тем продолжал:
— Как сейчас помню… Казерунское сражение было в самом разгаре… Не знаю, рассказывал я вам или нет… Англичане осадили нас с одной стороны, а их прислужник Ходадад-хан примерно с тысячью всадников подступал с другой. Я вижу, остается одно — подстрелить Ходадад-хана. Была у меня шапка меховая, я ее на палку надел, выставил — Ходадад-хан высунулся из-за камня…
Помянул я всех святых, прицелился прямо в лоб ему… Был у меня один, прости господи, рядовой, который позднее, когда англичане во время войны ввели войска в Иран, со страху спятил… Англичане-то хотели меня арестовать, так этот бедняга, который и вообще большой храбростью не отличался, перетрусил до того, что его удар хватил, в одночасье помер… О чем это я говорил?… Да, так вот, значит, Ходадад-хан погиб, его отряд разбежался, а мы атаковали англичан. А рассказал я это вот к чему: служил у нас некий Дустали-хан, отлично на кеманче играл. Верите ли, как начнет после захода солнца играть, так до рассвета и не перестает. Несколько англичан, которых мы захватили в тот раз, просто диву давались на него. Уж они его по-английски расхваливали: браво, мол, здорово!
В это время дочь хозяина заглянула в беседку и, смеясь, сказала:
— Ну, папа, нашли время для мемуаров! Дайте гостям повеселиться!
Все мужчины хором запротестовали, любезно и с некоторым подобострастием утверждая, что слышали интереснейший рассказ, женщины не отставали от них, кокетливо восклицая:
— Браво, господин генерал, какой вы великолепный рассказчик!
Мне казалось, что я узнаю и голос, и рассказчика, но я все же не был уверен до конца. Тут девушка села к отцу на колени и со смехом сказала:
— И вообще, папуля, разве вы знаете английский?
— Ей-богу, зачем врать? До могилы…
Генерал вдруг осекся, как будто слова эти сорвались у него против воли, окинул взглядом гостей и продолжал разговор.
В этот момент приятель подошел ко мне со стаканом виски:
— А тебя, я вижу, очень заинтересовал наш генерал! Пошли, я тебя с ним познакомлю.
— Мне действительно очень интересно было бы познакомиться с ним, но лучше не сейчас. Как-нибудь попозже.
Но позже мне уже не представилось случая повидать его.
Сегодня вечером я дописывал последние строки этой истории, когда зазвонил телефон. Вызывали из одной парижской гостиницы.
— Я слушаю.
— Здравствуй, дружок… Ты здоров? Меня небось совсем забыл? Не узнаешь?
— Неужели дядя Асадолла? Вы откуда?
— Да я уже неделю в Париже… Завтра утром думаю двинуться на юг Франции. Двух девочек с собой везу — бутончики! Может быть, ты присоединишься, проведем несколько дней вместе?
— Дядя Асадолла, у меня тысяча разных дел! Если бы я знал раньше…
— Моменто, хочешь, чтобы я тебя за год предупреждал? Я сам только вчера с ними познакомился, они из Швеции. Да что долго разговаривать, выезжай. Заглянем ненадолго в Сан-Франциско.
— Дядя Асадолла, извините ради бога, но у меня служебные дела. И потом я не уверен, что смогу раньше завтрашнего вечера добраться из Женевы до Парижа. Может быть, в другой раз…
От крика Асадолла-мирзы у меня чуть не лопнули барабанные перепонки:
— Чтоб ты провалился, урод! Что ребенком, что юношей, что сейчас — никаких способностей к путешествию в Сан-Франциско у тебя не было и нет! Ну, тогда до свидания в Тегеране!
Мордад — пятый месяц иранского солнечного года (23 июля — 28 августа).
Амир Арслан — герой одноименного иранского народного романа.
Ага — господин, хозяин; уважительное обращение.
Аба — род мужской верхней одежды, типа просторной накидки.
Мохаммад Али-шах — шах из династии Каджаров. Правил с 1907 по 1909 г. Под непосредственным руководством Мохаммада Али-шаха был осуществлен контрреволюционный переворот 28 июня 1908 г.
Зар — мера длины, равная 107 см.
Пять святых — Мохаммад, Али, Хасан, Хосейн и Фатима — пять главных святых у мусульман-шиитов.
5 августа 1906 г. под давлением массового революционного движения в Иране была введена конституция.
Полковник Ляхов — командующий персидской казачьей бригады, назначенный во время контрреволюционного переворота 1908 г. военным губернатором Тегерана. По приказу полковника Ляхова был обстрелян иранский парламент — меджлис.
Роузэ — религиозная церемония, на которой проповедники рассказывают о мученической кончине шиитских святых.
