— Вы сказали, — не проговорил, а скорее даже выкрикнул я, — что Спод и Мадлен Бассет уехали в Лондон?
— Полчаса назад.
— Вместе?
— Да, в его машине.
— Но Спод сказал мне, что она дала ему отставку.
— Дала, но потом они опять поладили. Он уже не хочет отказываться от титула и баллотироваться в парламент. Из-за фонаря под глазом планы его полностью изменились. Он решил, что если ради избрания в палату общин надо будет пройти через такое испытание, то лучше не рисковать и держаться палаты лордов. А Мадлен, убедившись, что он окончательно взялся за ум и она запросто может сделаться леди Сидкап, перестала воротить от него нос. Ты отдуваешься, как твой дядя Том, когда он слишком быстро поднимается по лестнице. Что с тобой, скажи на милость?
Я, собственно, не отдувался, а просто дышал полной грудью и ничем не напоминал дядю Тома, поднимающегося по лестнице, но, видимо, для тетушки нет большой разницы между племянником, дышащим полной грудью, и племянником отдувающимся, и в любом случае я не был настроен обсуждать эту тему.
— А вы, случайно, не знаете, кто бросил эту картофелину? — спросил я.
— Ту, что угодила в Спода? Не знаю. Она словно из космоса прилетела. А что?
— А то, что если бы я знал, кто этот человек, я бы отправил по его адресу верблюдов с грузом обезьян, слоновой кости и павлинов. Он спас меня от участи, в сравнении с которой смерть — сущая безделица. От бедствия, имя которому — женитьба на Бассет.
— Она что, собиралась за тебя замуж?
— Так утверждал Спод.
В глазах прародительницы я прочел уважение, доходящее до благоговейного ужаса.
— Как ты был прав, — проговорила она, — сказав мне однажды, что твоя счастливая звезда никогда не подводит. Бессчетное число раз мне казалось, что тебе прямая дорога к алтарю и нет надежды на спасение, но всегда что-то такое случалось, и ты ухитрялся выкрутиться. Мистика, да и только.
Было ясно, что она не прочь развить тему. Она начала уже петь дифирамбы моему ангелу-хранителю, который, по ее словам, знал свое дело туго, но тут явился Сеппингс с вопросом, не найдется ли у нее минутки для беседы с Дживсом, и она отправилась с ним беседовать.
Только я уселся с ногами в шезлонг и предался радостным мыслям о поразительном везении, устранившем из моей жизни бассетовскую угрозу, как вдруг в разгаре того, что французы называют bien-кtre[73], меня словно обухом по голове ударило: вошел Л. П. Ранкл, самый вид которого в тех обстоятельствах «кровь обдал стужей и каждый волос водрузил стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе»[74], выражаясь словами Дживса.
Хоть я совершенно не был рад видеть Ранкла, он, казалось, был очень даже рад видеть меня.
— А, вот вы где, — проговорил он. — А мне сказали, вы дали деру. Что ж, разумно с вашей стороны было вернуться. Какой смысл ударяться в бега? От полиции бегать бесполезно, все равно ведь поймают, вы бы только себе сделали хуже.
С холодным достоинством я сказал, что ездил в Лондон по делу. Он пропустил мои слова мимо ушей. Он пялился на меня, уподобляясь тому самому палтусу, с которым прародительница сравнила меня в нашем последнем разговоре.
— Самое странное, — промолвил он, не переставая рассматривать меня в упор, — что вы не выглядите как преступник. У вас глупое, бессмысленное лицо, но все-таки не уголовная рожа. Вы напоминаете мне кавалеров служанок в опереттах.
Так-так, сказал я себе, уже лучше. Спод сравнил меня с участником массовки. А вот, по мнению Л. П. Ранкла, я все-таки один из главных персонажей. Чем не прогресс?
— В вашем деле это, видимо, хорошее подспорье. Такое лицо внушает людям ложное чувство безопасности. Они не ждут подвоха от человека с вашей внешностью, и вдруг — бац! Кто зонтика недосчитался, кто фотоаппарата. Нет сомнений, что именно этим объясняются ваши успехи. Но вы ведь знаете старую пословицу про кувшин, который повадился ходить по воду. Пришло время расплаты. Пришло время…
Он замолчал, но не потому, что истощил запас своих оскорбительных замечаний, а потому, что к нам подошла Флоренс, и его внимание тут же привлек ее вид. Этот вид был далеко не изысканным. Сразу стало ясно, что в недавней битве она побывала на переднем крае, ибо, если у Медяка яйцом были вымазаны только волосы, она была, так сказать, вся яичная. Она явно угодила там под перекрестный огонь. На политических собраниях из числа более кипучих это всецело вопрос удачи. Один уносит ноги чистеньким, другой превращается в ходячий омлет.
Человек более тактичный, чем Л. П. Ранкл, притворился бы, что ничего не заметил, но ему, похоже, никогда в жизни еще не приходило в голову притвориться, будто он чего-то не заметил.
— Здравствуйте! — сказал он. — А знаете, вы вся в яйце.
Флоренс раздраженно ответила, что она и без него это знает.
— Вы бы переоделись.
— Я собираюсь это сделать. Прошу прощения, мистер Ранкл, я бы хотела побеседовать с мистером Вустером наедине.
По-моему, у Ранкла чуть не сорвалось с языка: «О чем?» — но, встретившись с ней взглядом, он счел за лучшее промолчать. Он вывалился из комнаты, а она приступила к беседе, ради которой пришла.
Лишних слов она не тратила. Никакого «бе-ме», бывшего столь яркой отличительной чертой ораторского стиля Медяка. Даже Демосфен не сумел бы так быстро взять быка за рога — хотя справедливости ради мы должны сделать ему скидку, ведь ему приходилось говорить по-древнегречески.
— Как я рада, что разыскала вас, Берти.
Учтивое «О, правда?» было единственным ответом, какой я мог придумать.
— Я тут размышляла обо всем и наконец решилась. Гарольд Уиншип — ничтожество, я больше не имею с ним ничего общего. Теперь я вижу, какую ошибку я сделала, разорвав помолвку с вами. У вас есть свои недостатки, но их легко исправить. Я намерена выйти за вас замуж и убеждена, что мы будем счастливы.
— Придется малость повременить, — сказал Л. П. Ранкл, вновь представший перед нами. Я только что сказал, что он вывалился из комнаты, но человек подобного сорта никогда не вываливается далеко, если есть надежда подслушать чужой приватный разговор. — Сперва ему придется отсидеть немалый срок в тюрьме.
При его новом появлении Флоренс посуровела. Теперь она посуровела еще больше, выражением лица напомнив мне старую прародительницу, входящую в роль великосветской дамы.
— Мистер Ранкл!
— Я за него.
— Я полагала, что вы ушли.
— Вы ошиблись.
— Как вы смеете подслушивать личные разговоры?
— Только такие разговоры и стоит подслушивать. Немалой частью моего крупного состояния я обязан подслушиванию личных разговоров.
— Что это за чушь насчет тюрьмы?
— Никакая не чушь, и Вустер скоро в этом убедится. Он украл у меня серебряную супницу, ценную вещь, которая обошлась мне в девять тысяч фунтов, и с минуты на минуту я жду человека, который предоставит улики, необходимые для задержания. Дело бесспорное, ясное как божий день.
— Это правда, Берти? — спросила Флоренс прокурорским тоном, который я помнил весьма живо, и я мог ответить только:
— Видите ли… я… мм… как вам сказать…
Но такому прилежному ангелу-хранителю, как мой, этого оказалось достаточно. Флоренс мигом вынесла вердикт.
— Я не пойду за вас замуж, — сказала она и с высоко поднятой головой отправилась чистить перышки от белков и желтков.
— Весьма разумно с ее стороны, — заметил Л. П. Ранкл. — Только так, и никак иначе. Субъект вроде вас, который все время то на воле, то в тюрьме, не в состоянии быть хорошим мужем. Какие, скажите на милость, у жены могут быть планы… какие званые ужины, поездки на выходные, рождественские развлечения для детей и прочее, и прочее, о чем должна заботиться женщина, когда она живет в неизвестности: того и гляди позвонит телефон, и глава семейства сообщит, что его опять загребли и не выпускают под залог?… Да? — вдруг сказал Ранкл, и я увидел, что на горизонте возник Сеппингс.
— Вас желает видеть некий мистер Бингли, сэр.
— Да-да, я как раз его поджидаю.
Он убрался, и едва он перестал отравлять атмосферу, как ворвалась старая прародительница.
Под ней словно горел пол — так она была возбуждена. Она тяжело дышала, и ее лицо приобрело симпатичный розовато-лиловый оттенок, как всегда бывает, когда на душе у нее неспокойно.
— Берти! — грохнула она. — Когда ты вчера уезжал, ты не забыл запереть дверь спальни?
— Конечно, не забыл.
— Так вот, Дживс говорит, она сейчас открыта.
— Не может быть.
— И тем не менее. Он считает, что Ранкл или какой-нибудь его приспешник отпер дверь отмычкой. Да не кричи ты так, чтоб тебя.
Я мог бы возразить ей, что от человека, которому вдруг все стало ясно, ничего иного и ждать нельзя, но я был слишком поглощен тем, что мне стало ясно, чтобы отвлекаться на обсуждение характеристик моего голоса. Жуткая правда поразила меня аккурат меж глаз, как будто она была яйцом или репой, пущенной меткой рукой одного из маркет-снодсберийских избирателей.
