Я приобрел это «чудесное изобретение» и убедился, что приказчик был прав: зонт действительно открывался и закрывался сам по себе, вне зависимости от моего желания. Когда начинал капать дождик, что происходит в это время года каждые пять минут, я всячески пытался заставить механизм открыться, но он не обращал на мои попытки ни малейшего внимания; так я и стоял, сражаясь с непокорной штуковиной – и тряс ее, и ругался, – а дождь тем временем лил как из ведра. Зато стоило ливню прекратиться, как зонтик с резким щелчком раскрывался и сложить его не было никакой возможности; так я и шел с раскрытым зонтом под ярким голубым небом и молился, чтобы снова пошел дождь и тогда я бы не выглядел сумасшедшим. А когда зонт все-таки закрывался, то делал это совершенно неожиданно и заодно сбивал с моей головы шляпу.
Уж не знаю почему, но нет более смешного зрелища, чем мужчина, потерявший шляпу. Беднягу, внезапно осознавшего потерю головного убора, пронзает чувство острой беспомощности, и это едва ли не худшее из зол, способных обрушиться на голову смертного. За убегающей шляпой приходится устраивать безумную погоню, в которой непременно желает поучаствовать оказавшаяся поблизости собачка; она с громким лаем бросается вслед, принимая происходящее за веселую игру. Кроме того, в процессе погони вы наверняка испугаете трех-четырех невинных младенцев (не говоря уже об их мамашах), опрокинете проходившего мимо толстяка на детскую коляску и, отскочив от стены женской гимназии, попадете в объятия мокрого дворника.
После таких испытаний безудержный смех зрителей и подмоченный вид вернувшейся к хозяину шляпы не имеют особого значения.
В целом, учитывая бури в марте, ливни в апреле и полное отсутствие цветов в мае, весна в городе не очень-то популярна. Как я уже говорил, весна хороша в деревне, а в городах с населением более десяти тысяч ее следовало бы строго запретить. Города – рабочие цеха человечества, в их пыли и грохоте весна так же неуместна, как дети. Грустно видеть покрытых сажей сорванцов, устраивающих игры в шумных дворах и на грязных улицах. Эти бедняжки, никому не нужные и всеми позабытые человеческие атомы, вовсе не дети. У детей должны быть горящие глаза, пухлые щечки и застенчивые манеры, а это немытые вопящие гномы с иссохшими морщинистыми лицами и грубым хриплым смехом.
Цветы жизни, как и настоящие цветы, должны произрастать на зеленом лоне природы. Нам, горожанам, весна приносит лишь холодные ветра и унылые дожди. Если мы хотим почувствовать теплое дыхание и услышать безмолвные голоса весны, нам приходится искать ее в еще голых лесах, среди колючих изгородей, на поросших вереском болотах, в тишине холмов. Вот где свежесть весны сияет яркими красками! Торопливо плывущие над головой облака, голые пустоши, сбивающий с ног ветер и свежий прозрачный воздух наполняют энергией и надеждой. Жизнь, подобно раскинувшемуся вокруг ландшафту, кажется больше, шире и вольнее, как мост радуги, ведущий неведомо куда. Сквозь серебристые прорехи в небосводе мы видим проблески надежды и величия, окружающие наш беспокойный мирок, и легкие ароматы оттуда приносит нам своенравный мартовский ветер.
Нам вдруг приходят в голову странные, непонятные мысли. Какие-то голоса зовут нас к великим свершениям, к усердной работе, но мы пока не в силах осознать, что нам говорят, и нечто сокровенное внутри нас безуспешно пытается ответить на зов, не умея выразить себя словами.
Мы, точно дети, тянем руки к свету, в надежде постигнуть нечто неведомое. Наши мысли, подобно мыслям мальчишек из датской песенки, очень длинные и очень смутные – им конца-краю не видно.
Так и должно быть. Все мысли, выглядывающие за границы этого узкого мирка, обязаны быть невнятными и бесформенными. То, что мы можем ясно охватить взором, – это очень маленькие мысли: два плюс два – четыре, еда приятна на голодный желудок, лучше всего быть честным; а все великие мысли слишком велики для наших детских умов. Мы плохо видим сквозь туманы, клубящиеся вокруг нашего опоясанного временем островка жизни, и едва слышим слабый рокот волн далекого моря.
© Перевод О. Василенко
Невозможно описать, как я натерпелся от них сегодня утром. Началось все с Густавуса Адольфуса. Густавус Адольфус (или коротко Густи) – отличный пес, когда бегает по полю или по городской площади, но в доме я бы держать его не советовал. Намерения у него самые благие, просто дом не по размеру: стоит Густи потянуться, и на пол падают два стула и прочая мелочь; махнет хвостом – и комната превращается в поле битвы после нашествия вражеских полчищ; зевнет – и огонь в камине гаснет.
За ужином Густи заползает под стол, тихонько там лежит, а потом вдруг встает, о чем нас оповещает внезапно оживившийся стол, который так и норовит кувыркнуться. Все отчаянно вцепляются в стол, пытаясь удержать его на месте. Густи, уверенный, что стал жертвой злобного заговора, приходит в ужас и доблестно оказывает сопротивление; в результате дело обычно кончается перевернутым столом, размазанным по полу ужином и барахтающимся клубком разъяренных мужчин и женщин.
Сегодня утром Густи вошел ко мне в своей обычной манере, то есть как торнадо в прерию, и первым делом смел хвостом со стола чашку с кофе, выплеснув содержимое прямо на меня.
Я вскочил с места со словами «…!» и стремительно направился в сторону Густи. Он опередил меня, ретировавшись к дверям, где повстречался с Элизой, несущей яйца. «Ай!» – сказала Элиза и села на пол; яйца рассредоточились по ковру, выпустив на него содержимое, а Густавус Адольфус покинул комнату. Я закричал ему вслед, строго наказав спуститься вниз и не показываться мне на глаза по крайней мере час. Густи, кажется, принял это к сведению, увернулся от кочерги и пропал из виду. Вернувшись к себе, я вытер разлитый кофе и вновь принялся за прерванный завтрак в полной уверенности, что пес ушел на улицу. Однако, заглянув в коридор чуть позже, я обнаружил Густи, сидевшего возле лестницы. Я снова приказал ему убираться, но он только лаял и прыгал вокруг меня, так что пришлось выяснять, в чем дело.
Наша крошка Титтамс, юная кошечка размером с рогалик, сидела на второй ступеньке лестницы, не давая прохода Густи. Изогнув спину, крошка рассерженно шипела и бранилась не хуже студента-медика. Надо признать, она умеет браниться. Я и сам иногда не сдержусь, но куда мне до Титтамс.
Честно говоря, только это исключительно между нами, мне бы не хотелось, чтобы ваша жена слышала мои слова, ведь женщины не понимают таких вещей, но если говорить начистоту, то я думаю, что мужчине полезно ругаться. Брань – это предохранительный клапан для дурного настроения, которое может нанести огромный вред внутренним механизмам, если не выпустить вовремя пар. Мужчина чувствует себя гораздо лучше, когда произносит что-то вроде: «Господь с вами, мой дорогой сэр! Какие небесные светила сбили вас с пути (если мне будет дозволено это сказать) и как ваша легкая ножка с такой невероятной силой опустилась прямо на мою мозоль? Неужели ваш рассудок настолько замутнен, что вы не видите, в каком направлении продвигаетесь? Ах, вы очень милый и одаренный юноша!» Ругань так же успокаивающе действует на наши раздраженные нервы, как разбивание мебели и хлопанье дверями, обычно используемые в подобных случаях, но обходится дешевле. Сквернословие для человека подобно щепотке пороха в дымоходе: время от времени полезно прочистить внутренности небольшим взрывом. Я склонен с подозрением относиться к тем, кто никогда не ругается, зато в ярости пинает табурет или с чрезмерной силой ворошит уголья в камине. Раздражение, постоянно вызываемое жизненными невзгодами, требует какого-то выхода, иначе оно начинает гноиться и отравлять организм изнутри. Мелкая досада не изгоняется наружу, а остается в нас, превращаясь в горе; маленькая обида растравляется и в парнике горьких дум вырастает в тяжкое оскорбление, в чьей ядовитой тени всходят ростки ненависти и мщения.
Бранные слова облегчают душу и потому полезны. Однажды я объяснил это своей тетушке, но она со мной не согласилась и заявила, что мне не следует питать подобные чувства.
Так я и сказал Титтамс: ей должно быть стыдно за свое поведение, ведь она же воспитана в христианской семье. Я бы, пожалуй, пропустил ругань мимо ушей, будь это старый кот, но мне невыносимо видеть крохотного котенка, подверженного сквернословию. В столь юном создании подобный порок огорчителен.
Я положил Титтамс себе в карман и вернулся к столу. Стоило мне забыть про нее на мгновение, как в следующий момент я обнаружил, что она вылезла из кармана, забралась на стол и пытается проглотить перо; затем она сунула лапку в чернильницу и разлила чернила; принялась вылизывать лапу и снова зашипела, теперь уже на меня.
Я опустил Титтамс на пол, и тут с ней затеял ссору Тим. Лучше бы он не лез не в свое дело! Воспитание котенка не его забота. Кроме того, Тим и сам хорош – этот фокстерьер двух лет от роду вмешивается во все происходящее и ведет себя словно колли преклонного возраста.
