– Понял, – сказал Гораций.
Глава III
Флик наносит визит
1
Ранняя английская весна чем-то напоминает дружелюбного, но робкого щенка. Она с надеждой делает шаг в вашу сторону, пугается, отпрыгивает назад, крадучись возвращается, наконец, обретает уверенность и с радостным визгом бросается на вас. Приятный вечер, выманивший мистера Синклера Хэммонда в сад, сменился чередой отвратительных апрельских дней, когда солнце выглядывает украдкой и пугается первой же возникшей на его пути тучки, а всякого, кто осмелился выйти без зонта, подстерегает холодный душ. Но прошло лишь две недели, и наступило утро, каким не стыдно похвастаться самому июню. С запада дул приятный теплый ветерок, солнце царственно озаряло благодарный мир, и даже Уимблдонский луг, хоть и сохранял некий зловещий налет, присущий местам, где пролетариату позволено во всякое время швыряться бумажными пакетами, заметно повеселел, а уж сад Холли-хауза, через дорогу от луга, преобразился в истинный рай.
По крайней мере, так думала Флик, расхаживая по лужайке. Деревья у стены стояли в зеленом мареве первых листочков; землю фруктового садика усыпало снегом яблоневых лепестков; повсюду кивали головками нарциссы. Бодряще пахла вскопанная земля, воздух звенел разнообразными звуками – от серебряных трелей дрозда в живой изгороди, до далекого контральто миссис Фрэнсис Хэммонд, бравшей в гостиной урок музыки. И таким волшебным был этот день, что даже последнее проявление весенних безумств не могло заглушить во Флик пьянящего восторга.
Она как раз пыталась разобраться в своих чувствах. Почему каждый нерв ее дрожит от восхищенного волнения? Разумеется, не потому, что в четыре тридцать она должна заехать за Родериком в контору, чтобы потом вместе выпить чая у Клариджа. Родерик очень мил, но при всех своих достоинствах не способен вскружить голову никому, даже своей нареченной. Нет, решила она, эта взбудораженность – всего лишь предвкушение чего-то замечательного, посещающее молодых по весне. Мы, седобородые старики, столько раз покупались на лживые посулы апреля, что уже не верим льстивым нашептываниям весеннего утра. Мы знаем, что ничего замечательного не поджидает нас за углом, а значит – не позволим увлечь себя пустому ожиданию радости. Однако в двадцать один все совсем иначе, и Флик чего-то ждала.
Она остановилась понаблюдать за рыбками в цементном бассейне. Усилившийся ветер морщил водную гладь, и рыбки выглядели отчасти синкопированными. Ветер тем временем все усиливался, он дул уже не с запада, а с востока; весна словно устыдилась своей несдержанности, воздух заметно похолодал. Белые облачка, пробегавшие по челу солнца, начали сгущаться. Флик повернула к дому, чтобы взять шаль. Ей предстояло пройти мимо кабинета мистера Хэммонда в первом этаже; и вот, когда она поравнялась с распахнутым окном, оттуда донесся возглас отчаяния и гнева, на улицу выпорхнули листы бумаги и весело закружились у Флик над головой. В окне появился мистер Хэммонд, взъерошенный, с чернильным пятном на лбу.
– Идиотка-горничная, – сказал он, – открыла дверь настежь и подняла сквозняк. Будь умницей, подними.
Флик собрала бумаги и передала в окно. Мистер Хэммонд исчез, и в то же мгновение погода снова переменилась. Ветер улегся, солнце засияло ярче прежнего, и Флик, позабыв о шали, вернулась к своей прогулке. Она как раз вышла на лужайку, когда увидела сиротливую бумажку, ускользнувшую от предыдущих поисков. Та вприпрыжку неслась к бассейну, а следом мчался селихемский терьер Боб, уверенный, видимо, что перед ним – одна из птичек, охоте на которых он посвятил свою жизнь.
Бумажка петляла и уворачивалась, как живая. Она подпустила Боба совсем близко, потом играючи умчалась прочь. Наконец, поняв, что Боб шутить не намерен, она избрала единственный путь к спасению – нырнула в пруд. Боб с сомнением поглядел на воду, решил, что ну ее, птичку, развернулся и потрусил в кусты. Последний порыв ветра прибил водоплавающую бумажку к листу кувшинки, и Флик, вооружившись граблями, смогла подогнать ее берегу. Она как раз наклонилась поднять листок, когда взгляд ее упал на первые слова:
"Сэр!
В ваших силах спасти человеческую жизнь…"
Флик, воспитанная в уважении к святости чужих писем, дальше читать не стала. Однако сердце ее колотилось, пока она бежала по лужайке к кабинету мистера Хэммонда.
– Дядя Синклер!
Из-за окна послышалось сдержанно-недовольное восклицание. Мистер Хэммонд мучился над статьей для «Двухнедельного обзора» – «Крешо [6] и Фрэнсис Томсон [7] – сходство и различие». После завтрака его прерывали уже в третий раз.
– Ну? – Он снова появился в окне и взглянул уже чуть менее сурово. -Это ты, Флик? Шли бы вы отсюда, сударыня, и не мешали взрослым работать. Иди, сплети себе венок из маргариток.
– Дядя, это ужасно важно. – Она протянула письмо. – Я нечаянно прочла первую строчку. Речь идет о человеческой жизни. Я подумала, надо немедленно тебе отдать.
Мистер Хэммонд осторожно пошарил у себя за спиной. В следующее мгновение фланелевая перочистка, описав дугу, угодила между взволнованных глаз племянницы.
– Метко! – похвалил себя мистер Хэммонд. – Будешь знать, как отрывать меня от работы просительными письмами.
– Но…
– Я помню это письмо. Я их получаю пачками. Во всех говорится, что из под бедной умирающей женщины продадут кровать, если не выслать ей с обратной почтой один фунт, семь шиллингов и три пенса, и все написаны мерзкими небритыми мужиками. Если вздумаешь писать просительные письма, Флик, никогда не проси круглую сумму. Никто не даст тебе пять фунтов, но свет полон идиотами, которые встанут на уши, чтобы выслать один фунт, три шиллинга или два фунта, одиннадцать шиллингов и пять пенсов.
– Откуда ты знаешь, дядя Синклер? – настаивала Флик с чисто женским упорством.
– Потому что я вникал. Как-нибудь на досуге я покажу тебе статистику Общества Милосердия. Она доказывает, что девять десятых просительных писем составлены профессионалами, которые очень неплохо с этого кормятся. А теперь оставь меня, дитя, только сперва верни перочистку. Если я еще раз увижу тебя до ленча, то проучу кочергой.
– А если это и вправду…
– Нет, не вправду.
– Откуда ты знаешь?
– Чутье. Иди, поиграй.
– А можно я его прочту?
– Можешь даже вставить в рамку. И не забудь про кочергу. Я – человек отчаянный.
Флик вернулась на лужайку. Она читала на ходу, и солнце, хоть и старалось честно изобразить самый разгар лета, внезапно померкло. Уютный садик пронизало холодом запустения. Хорошо дяде Синклеру так говорить, но разве может он знать наверняка! Она впервые видела просительное письмо и впитывала его с тем мучительным замиранием сердца, на которое так надеется каждый попрошайка, и которое ему так редко удается вызвать у адресата. Флик верила каждому слову и дрожала от горя при мысли, что такое случается на планете, которая еще десять минут казалась безмятежно счастливой.
Письмо было написано безыскусно, но проникновенно. Миссис Матильда Пол из квартиры номер девять, доходный дом Мармонт, Баттерси, приоткрыла занавес в мир, о котором Флик прежде и не подозревала – мир болезней и отчаяния, невыплаченной квартплаты, рыщущих у дверей волков и домохозяев. Флик ходила и читала, бледнея от сочувствия и ужаса, и удар гонга, сзывающий к ленчу, прозвучал для нее криком насмешливого демона. Ленч! Горячее, сочное мясо… вкусные салаты… фрукты… картошка… хлеба, сколько душе угодно… А миссис Матильда Пол из квартиры номер девять доходного дома Мармонт, Баттерси, так унижена судьбой, что лишь три фунта, шестнадцать шиллингов и четыре пенса спасут ее от неминуемой гибели.
И вдруг, словно чей-то голос – возможно, миссис Пол – шепнул Флик в самое ухо, что у нее на втором этаже, в спальне, хранятся всякие безделушки – колечки, ожерелья, брошь…
Она пошла к дому, и на полдороге заметила вельветовый зад садовника Джона. Тот склонился над клумбой – приятный и достойный человек, с которым она в феврале почти подружилась в связи с вопросом о луковицах.
– Тюльпаны, – заметил Джон с некоторой отеческой гордостью, выпрямляясь при звуке ее голоса, – вылезут, оглянуть не успеете, мисс.
Час назад Флик с легким сердцем включилась бы в разговор о тюльпанах. Но не сейчас. Ее живой интерес к тюльпанам растаял, как дым. Письмо миссис Пол вернуло им надлежащее место – среди прочих мелочей жизни.
– Джон, – сказала Флик, – вы когда-нибудь что-нибудь закладывали?
Джон немного напрягся. В прошлом июле его рассказ о загадочном исчезновении секатора не вызвал сомнений и все, казалось, прошло гладко. Однако в этом мире не в чем нельзя быть уверенным, потому что мир полон сплетниками и сплетницами, которым ничего не стоит оговорить честного человека. Чтобы протянуть время, он подтянул вельветовые штаны и тупо уставился на мурлычущий в небе самолет. Он уже готов был обезопасить себя дальше, объявив, что в его детстве таких и в помине не было, однако Флик спасла его от этой необходимости.
