КРАСНОЕ СОЛНЦЕ В ПУСТЫНЕ
Близилось время намаза. Муэдзин медноголосо вознёс хвалебную песнь Аллаху с балкона минарета, и правоверные, упав лицом ниц и уронив головы в песок, нацелили свои тощие зады в драных халатах на запад. В едином порыве они славословили своего бога и по привычке просили у него защиты от жестокого и сластолюбивого правителя – шейха эль Бесолома Абы-с-Кем, прозванного в народе Ненасытным-оглы.
Мало того, что непомерные налоги и вечные долги не позволяли рядовому дехканину скопить пару-тройку тугриков на приличный халат или малоношеную тюбетейку, так ещё визири шейха еженедельно умыкали из приглянувшейся им родительской палатки чью-нибудь юную, но успевшую распуститься девушку в гарем развратника Бесолома.
Народ нищал, деторождаемость, несмотря на посильные потуги старых дев, падала, а шейх справлял свои удовольствия. Поэтому среди песков подспудно зрел стихийный бунт, хотя неграмотное население, не охваченное теорией свободолюбивых потрясений, всё ещё уповало на милость Аллаха и слепое привидение из райских кущ. Но носители искры светлого будущего с севера до сей поры всё никак не могли пробиться по верблюжьим тропам сквозь барханы, чтобы оплодотворить заброшенный народ идеями борьбы противоположностей.
Вот и ныне. Из населённого сельскими пролетариями пункта Чурбани была насильно увезена, притороченная нуреками шейха к сёдлам скакунов, прекрасная Гюльчёдай, единственная дочь башмачника Ахмеда Ильича-заде. Певунья и хохотунья, худая как тростник под кипарисом, она давно служила утехой всем джигитам селения в межсезонье полевых работ на хлопковых плантациях. Даже паранджа не могла скрыть притягательной угловатости её стана, позволяющей отдохнуть усталому взору путника от однообразия восточной пустыни. А о скромности красавицы ходили смелые легенды среди акынов далеко за пределами родного ей кишлака. И лишь папа с мамой могли любоваться совершенством своего творения при совместных омовениях в турецких банях по-чёрному.
Утрату Гюльчёдай оплакивала вся округа. Дехкане хватались за кетмени, аксакалы за бороды, а остальное народонаселение за что придётся.
* * *
Повелитель округи шейх эль Бесолом и прочее возлежал на топчане, убранном атласными подушками, во внутреннем дворике своих чертогов. Бессловесные рабы нагоняли лёгкий ветерок перьевыми опахалами птицы страус на его жирное, едва прикрытое коврами ручной работы тело. Перед повелителем на восточной табуретке стоял поднос со сладостями, пряностями и овощами бахчевых культур, а рядом был припасён кувшин с шербетом и, покрытый затейливой чеканкой, кубок.
Ленивым движением руки деспот периодически наливал вино в дорогую посуду, не морщась, выпивал и закусывал халвой. От безделья пил он постоянно и много, но до арбузной браги не опускался, а поэтому, несмотря на свои слегка преклонные года, не плохо сохранился для местных засушливых условий. И только лёгкая сизоватость в лице да тонкая мешковатость под глазами выдавали его возраст стороннему наблюдателю.
По периметру дворика били фонтаны и резвились павлины. У стены напротив топчана незатейливо, но громко, выводили свои трели на тамбуринах бродячие музыканты. Слева от них придворные поэты вслух слагали нетленные газели, а справа на помосте готовилась исполнить томный танец живота несравненная Эбаниссо, много гастролирующая протеже тирана. Верхняя половина знойного тела танцовщицы была прикрыта китайской выделки шёлком, а сквозь розовые, старинной работы шальвары, легко просматривалась её завлекающая стать.
И Эбаниссо начала свой чарующий танец.
Сначала ожили и взлетели окольцованными птицами руки и под переливы восточного напева затрепетали, переплетаясь между собой, а затем свободно упорхнули в разные стороны. И, подчиняясь их воле, накидка танцовщицы распахнулась, а из-под неё выскользнули две созревшие тяжёлые грозди, с каждой из которых стекала, но никак не могла сорваться крупная и алая, словно в лучах утренней зари, капля росы. Грозди искрились под солнцем, выпукло выделяясь на смуглом теле, и, включившись в завораживающий танец, то поднимались рвались вперёд своими набухшими каплями-ягодами у краёв, то плавно ниспадали, касаясь одна другой и образуя как бы два, наполненных терпким вином, кувшина с широким верхом.
Рождённая верхней частью тела танцовщицы трепетная волна, повинуясь её воле, заструилась вниз по упругому, с глубокой лункой пупка, животу к выпирающему и смутно различимому под шальварами треугольному мыску, где почти угасала манящей пульсацией бёдер. Но вдруг, вновь возродившись, устремилась вверх, ещё более крутым и бурным потоком. Тело Эбаниссо выгнулось назад, упруго натягивая ткань шальвар, и чётко обрисовывая под животом две отчаянной смелости струи, стекающие вниз и сливающиеся где-то в глубине между ногами. Этот источник манил взор доступностью и обещал утоление жажды неизбалованному оазисами пилигриму. Однако, правая рука артистки прикрыла этот мираж, а её средний палец, почти утонув в укрытом под шёлком роднике, начал плескаться там, нагло заманивая взгляд шейха на скользкий путь близкого соблазна. А Ненасытный, тем временем, истекая потом и похотью, уже сбросил с себя ковровые покрытия и, потеряв приличие, бросился к соблазнительнице.
– Затмевающий солнце! – остановил его на полпути голос вошедшего во дворик евнуха. – Доставлена новая наложница Гюльчёдай. Не изволите ли взглянуть на товар?
Этот бесстрастный голосок служителя гарема, кастрированного ещё в колыбели, вернул шейха к государственным делам. Он широким жестом удалил челядь и, не показавших всю программу, лицедеев со двора, а сам вернулся в исходное состояние.
Со стоном распахнулась калитка, и младший кастрат за руки приволок очередную невольницу к господину пустынь. Для этого скорбного свидания Гюльчёдай была обряжена в новый, подбитый мехом, халат, шальвары из бархата и расшитую бисером чадру.
– Оставьте нас! – приказал евнухам шейх. – И передайте высокому дивану, что я буду занят почётным делом улучшения породы моего народа.
Прислуга, сгибаясь в поклоне, удалилась, а изувер, поправ восточные приличия и не спросивши о здоровье близких у девушки, сразу устремился к ней, потрясая развратным чревом. Его потные руки и наглые глаза бесцеремонно проникали под чадру, надеясь, что этот персик послужит украшением любого достархана.
– Гюльчёдай! Обнажись телом перед лицом господина, – слюняво прохрипел Абы-с-Кем и повалил бедняжку на смрадное ложе.
Восточная женщина, не привыкшая прекословить, покорно разлеглась на подушках, но не спешила выполнить волю разнузданного хозяина положения.
Тогда владыка близлежащих пустынь и барханов в бешенстве сорвал с девушки чадру и остатки одежды и обмер, увидев совершенство очередного творения Аллаха. Даже блудливый огонь нечистого желания померк в его тучном теле пред ясным пламенем небесного костра голой красоты.
А луноликая лежала с закрытыми очами и плотно сжатым бутоном пунцовых уст. И лишь ресницы трепетали нежными крыльями бабочки-капустницы, являя безграничные возможности женского организма.
Смоляные косички, источавшие запах хны, разметались там и сям по двум, ещё не вполне созревшим, райским плодам её груди. Эти два, разошедшихся и отвернувшихся друг от друга телесных конуса, печально никли и выжимали невольную слезу у шейха своей беззащитной покорностью судьбе. Но Ненасытный быстро взял себя в руки привычной заботой опекунства над незрелой молодёжью и отроковицами знойных широт.
А тело восточной богини, сравнимое ароматом и негой с лилией, трепетало в предчувствиях мерзоблудного насилия, и по впадине живота, по его бархатной и упругой поверхности, сбегали к завязи пупка, торопясь и обгоняя одна другую, прозрачные капельки пота, полные страха и униженного достоинства человека, хотя и женского пола.
И вот тут, с хищным безумием в глазах, шейх бросился на колени у разомкнутых ног юной девы, а его алчущий взгляд, разящим жалом осы, впился в трепетное и алое соцветие между ними, безупречно выкатанное ещё в нежном детстве от первого пушка срамной растительности. Эта обнажённая девичья гордость, созданная прихотливой фантазией излишне усердной природы, своими неплотными створками влажной раковины и пробившимися между ними розовыми лепестками источала тонкий мускусный аромат, принятых благовонных ванн, и вытравляла запахом остатки сознания из головы шейха. Толкая его к свершению привычного акта полового вандализма.
И тогда эль Бесалом Абы-с-Кем, издав шакалий рык, бросился на девушку, придавив её своей тучной тяжестью, а она, обвив его тело робкими руками, всадила в спину насильника, припрятанный в складках халата и доставший до чёрствого сердца, обоюдоострый кинжал.
Так было положено начало феминистскому до крайности движению жительниц этой части Востока. Юная мстительница, мечтавшая о лучшей доле в кругу моногамной семьи, чей светлый облик и до сей поры реет над барханами, своим безоглядным подвигом неумолимо приблизила розовый рассвет белого солнца над однообразием дикой пустыни.
