Вот в таком состоянии постоянного стремления к совершенству, иногда разбавляемому ночными вылазками к роялю, прошел где-то месяц службы, когда со мной случилось ЭТО.
Начиналось все с совершенно обычного письма майору Зозуле. Первая проблема была в том, что в нашем полку такого не было. Проблема вторая была в том, что мой замполит майора знал. Товарищ Зозуля был акушером и гинекологом, служил в госпитале Северной группы войск, который находился довольно рядом.
Туда меня и отправили.
Все было хорошо до самого входа в госпиталь. Не так часто мне доводилось прогуливаться по польской земле без чемодана. Да, были случаи, но в те разы я был не один, и с нами был танк. То есть не самая романтическая обстановка. Мне было так хорошо идти с грузом в одно письмо, что даже крики местных: «Курва радецкая» – были не способны омрачить мое настроение.
Беда пришла, откуда не ждали. Меня заставили надеть белый халат. В ту же секунду танкист оператор-наводчик исчез (пациенты госпиталя носят пижамы), а форменные брюки, сапоги и белый халат в госпитале означают только одно – медбрат.
Майор Зозуля был акушером и гинекологом, потому, перемещаясь по госпиталю от одной подсказки к другой, я довольно ожидаемо оказался там, где и должно, – в родовом зале.
Нормальный гражданский человек не может оказаться в такой ситуации. Он реагирует на то, где он, что с ним и чего это тут вокруг него происходит. Что за звуки странные… Но это гражданский.
Танкист – пусть даже он почтальон, пусть даже именно в этот момент он и не смотрит на мир через прицел с лазерным дальномером, все равно, – танкист идет к цели и выполняет приказ.
Я узнал, как называется это помещение, позже. Уже после того, как, объявив: «Письмо майору Зозуле!» – я увидел, чем тут занимаются. На меня смотрели врач, вероятно товарищ Зозуля, две сестрички и две барышни-пациентки, одна из которых ровно в этот момент рожала. И я потерял сознание.
* * *
Приблизительно через месяц после моей экскурсии в госпиталь меня вызвал к себе замполит. Замполит был не один, с ним в кабинете сидела симпатичная женщина, и подполковник явно чего-то от нее хотел.
– Мой земляк, – начал замполит, – почтальон, клубом у нас заведует, на рояле играет…
– А я его знаю, он у меня роды принимал.
Несмотря на то что замполит был целым подполковником, он был не в курсе того, что, когда женщина рожает, она может не совсем адекватно воспринимать окружающий мир. Я тоже не особо горел желанием рассказывать о своем обмороке – не по-пацански как-то.
Замполит для себя сложил ситуацию так: у жены начальника штаба Северной группы войск роды принимал солдатик, который абсолютно точно умел стрелять из танка и таскать чемодан. Солдатик, который по его инициативе три раза в день брился и бессчетное количество раз сдавал зачет на знание устава караульной службы. То есть человек, который имел все основания его ненавидеть.
– Так ты еще и акушер?
Аудиенция была прервана на этой волнующей фразе. На следующий день я побрился всего лишь раз и доставил почту в вещмешках.
И так было до конца моей службы.
Кстати, жену начальника штаба звали Марией, жила она неподалеку от почты, и у нее было совершенно феерическое малиновое варенье.
И не только варенье.
Это вранье, что солдаты ну прям ТАК хотят. И насчет брома – вранье.
Когда в десять вечера – построение, и отбой – пять раз, потому что кто-то не уложился в норматив, и снова подъем, и снова отбой… Когда в три часа ночи полоумный сержант проводит экзамен на знание устава. Когда в шесть вставать слишком поздно, потому что тогда не успеть побриться до построения, поэтому подъем в пять сорок пять, – какие нах женщины? Кто такие эти нелепые, с грудью и тяжелыми ляжками, после пятнадцатикилометровой пробежки, просто с утра перед завтраком? Может, они кому-то и мерещатся, только перед глазами – бетон, в руках – лом и задача выдолбить метр в глубину. Мозгами понимаешь – задача как раз до дембеля, а руки делают…
В эти же сутки укладываются занятия по вождению танка, стрельбы на тренажере и стрельбы на полигоне, вечерняя прогулка – это строем вокруг казармы с песней три круга, и зависание под полуденным солнцем на плацу – до почерневшего х/б. Добежал до койки, еще не упало одеяло, а ты уже спишь.
И никаких поллюций.
* * *
Не думал о женщинах и единственный узбек на всю танковую учебку – Рустам.
Когда на тебе шинель, вещмешок – полностью снаряженный вещмешок – автомат, подсумок, противогаз, ты мечтаешь только о запотевшей литровой стеклянной бутылке кока-колы из холодильника в чипке.
Когда бежишь уже долго, так долго, что даже сразу не остановиться, только с тормозным путем, бредишь о том, как бы лечь в любом месте. И если привал – каждая минута – долго.
Вероятно, командование было право, когда посчитало, что узбеки не должны быть танкистами. В стройбате так не бегут. В стройбате никакому идиоту-капитану не придет в голову при тридцатиградусной жаре заставить роту надеть ОЗК и противогаз, чтобы преодолеть километр по песку. Когда лес уже остался позади. И между тобой и солнцем – резина и сразу запотевшие стекла противогаза. А воздух уже кончился…
Рустама, наверное, очень правильно воспитывали. Он твердо понимал, что, если кто-то над тобой издевается, значит эти кто-то – фашисты.
А в руках у Рустама был АК-74. Тридцать патронов в магазине и еще два магазина в подсумке. Впереди по ходу движения прямо посреди песчаной равнины маячили какие-то развалины, и Рустам сделал отрыв и не обогнул их вместе со всей ротой, а помчался внутрь.
Там он уже снял противогаз, скинул ОЗК и открыл огонь.
* * *
Он ни в кого не попал. Он больше кричал, чем стрелял, но капитан испугался. Девяносто патронов – это много, но никто-никто не мешал нам просто уйти. Рано или поздно Рустам пришел бы в себя или просто у него кончился бы боезапас. Капитан решил иначе. На танке Т-80 стоит зенитный пулемет. Мощь этой штуки не чувствуется, когда она лупит в небо. На этот раз пулемет обработал развалины. Не осталось ничего. Бетонная крошка и куски арматуры.
* * *
В гарнизонном городке Страхов увольнительных не было. Некуда ходить в увольнение, если вокруг лес. Можно было надеяться на отпуск. Пара пацанов в год с безумными глазами уезжали на командирском «уазике» в аэропорт. Пара пацанов на батальон, мое еврейское счастье не давало никаких шансов выиграть в этой лотерее.
Так уж получилось, что между койкой моей и Рустама было где-то метр двадцать по вертикали, в силу этих метра двадцати я был назначен его другом.
Я летел с запечатанным гробом в Ташкент и не знал, что в него положили.
Я был постыдно счастлив.
* * *
Из ташкентского аэропорта, передав гроб ребятам из комендатуры, я отправился к родителям Рустама. Врал я легко. В конце концов, Рустам действительно был героем. Тот, кто открывает огонь по фашистам, – герой по определению.
А потом Ташкент взял свое. Он лупил бесконечными булочками, пирожками, халвами, мантами, дынями и арбузами – денег почти не было, но те, что были, – все были отданы за сладкое и вкусное.
Никакая скольугодноградусосодержащая жидкость не сработала бы так здорово, как это сделали пирожки с орехами. Я был полностью и окончательно пьян, иначе нельзя объяснить, как солдат срочной службы может вместо того, чтобы податься к месту назначения, стал тупо звонить 09. Ташкентский 09 дал адрес, а местный пацан, вместо того чтобы в манере европейских городов долго размахивать руками и перечислять количество поворотов направо-налево, просто взял за руку и так, ни на секунду ее не отпуская, отвел.
В Ташкенте жила Она. На пять лет меня старше, бывшая предметом воздыханий еще до кирзы, реагировавшая на ухаживания положительно, но не пускавшая дальше улыбки. Правильная барышня, вышедшая замуж за правильного парня из Ташкента. И я шел к ней домой, чтобы что?..
* * *
Через два года, когда все, что было между призывом и дембелем, воспринималось как забавная история, которая точно произошла не со мной, Она приехала в мой город. Собственно, Она должна была прилететь и улететь, но с керосином в стране было в тот момент плохо. На вторые сутки проживания в аэропорту – набрала мой домашний. И следующие три дня жила у меня, общалась с моей мамой и текущей девушкой… Она была не одна. Два очаровательных близнеца были совсем не похожи на детей Ташкента, и дело не в том, что их мама была голубоглазой блондинкой, дело в том, что тоску еврейского народа не вместить в глаза азиата.
Мама мне так ничего и не сказала, просто подарила барышне мою детскую фотографию.
Керосин нашелся в критический момент, когда моя девушка куда-то испарилась, а не моя барышня как-то стала очень домашней и очень своей.
* * *
Еще через год в аналогичную ситуацию попал ее муж. Он прожил у нас неделю. Так получилось – он был военным человеком, его перебрасывали из одного места службы в другое, и на половине пути начальство задумалось на неделю.
