— Ничего, — Люська отмахнулась от мужа и снова обратила свой пламенный взор к открытой двери. — Пришла тут, понимаешь!.. Если я мужа к вам отпустила, то нечего меня за дурочку считать!
Тяжело посапывая, Люська осмотрела Толика с ног до головы.
— Толик, я тебя к Петровым сама отпустила, правда?
Толик покраснел до кончиков волос и опустил глаза.
— Ну, правда…
— Тогда чего она тут?!..
— Да кто, она-то?
— Наташка! — взгляд Люськи застыл на лице мужа, — Кстати, Толик, ты, почему такой мокрый и синий?
— Я это… В гараж ходил, — Толик по извозчичьи похлопал себя руками по мокрым бокам. — Замерз, короче говоря…
— Зачем в гараж?
— Да чего там, у Петровых делать?.. Ну, выпил стакан и ушел. Мне кардан на машине менять нужно…
— Горе ты мое! — Люська подошла к мужу и стала снимать с него плащ. — Раздевайся немедленно, ведь простудишься, балбес!.. Лучше бы у Петровых сидел!
9
Наташка позвонила пол-первого ночи.
— Ну, как наш «концерт»? — весело спросила она. — А моя речь в защиту осужденного иуды?! Теперь ты будешь знать, как связываться с профессиональным адвокатом. Я еще и не такое в нашем суде придумывала. У меня зал позавчера буквально стонал от восторга!..
Люська всхлипнула.
— Наташ, у Толика температура уже под сорок.
— Простыл, все-таки?..
— Простыл. Я ему укол сделала. Легкие послушала — хрипов вроде нет. Может «скорую» вызвать?
— Люсь, ты же медсестра, а не я…
— А что я могу?! — вдруг повысила голос Люська. — Вдруг я ошибаюсь?!
— Ну, я не знаю… — растерянно начала было Наташка.
— Ты ничего не знаешь! — раздражено перебила Люська. — Толик на лавочке чуть ли не час сидел, а ты тут языком трепалась. То же мне, гениальная адвокатша нашлась!..
— А почему ты на меня кричишь? — удивилась Наташка.
Ее голос стал сухим и строгим.
— А вот хочу и буду кричать!
Люся швырнула трубу и обхватила голову руками. Голова горела как в огне.
«Боже мой, да что же делать-то?! — с отчаянием подумала Люська, — А вдруг Толик умрет?!.. И на Наташку я опять накричала… А зачем? Господи, что со мной?!.. Завтра нужно пирожков испечь и к Наташке зайти… Помиримся, наверное. А вот Толик…»
Люська посмотрела на мужа. Тот тяжело дышал и беспокойно водил руками по одеялу. По лицу Люськи побежали слезы.
— То-о-олич-ка-а-а, ты мой!.. — тоненько и по-бабьи заголосила она — Про-о-остишь ли ты ме-ня когда-нибудь таку-ю-ю ду-ру-у-у?!..
Люська упала на грудь Толика и обхватила его руками за шею. Слезы лились неудержимым потоком… Они были горячими и жгучими до боли.
На столе снова зазвонил телефон, но Люська его не слышала…
Наверное, самая простая рифма к слову «ребенок» найдется сразу же — «теленок». Каким я был тогда, в далеком 1980-ом?.. Да и в самом деле большим, бесхитростным теленком. Даже самые мои жгучие мысли — будь то обида на чужую несправедливость или осмысливание собственного несовершенства — могли запросто и вдруг превратиться из кусачего овода в легковесную бабочку. И я — теленок! — пережевывая что-то или смеясь над чем-то, наблюдал за тем, что происходит внутри меня словно со стороны, и не видел в этом простодушном преображении никакой трагедии. Уже теперь мне кажется, что эта мягкая не возмущенность как-то связана с восприятием времени в юности: словно ты входишь в реку и чувствуешь не столько течение воды, сколько ее внутреннюю сущность — живительную прохладу. Ты смотришь по сторонам, любуешься удивительным утром, а течение времени воспринимается разумом не как его безвозвратная потеря, а как неиссякаемый круговорот…
Улыбнусь: все-таки Любочка правильно называла меня «философом», хотя это явно насмешливое звание, конечно же, нужно взять не в одну пару кавычек. Как-то раз мы сидели на берегу реки… Я, очарованный только что подаренным мне Любой романом Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», вдруг вздумал изобрети свое собственное «доказательство бытия Божия». Конечно же, я не верил в Бога и меня интересовал только процесс конструирования доказательства. Иными словами, я пытался доказать то, во что не верил сам и как раз в этом и состояла моя вопиющая глупость. Я говорил что-то про небо и реку и про то, что облака, в сущности, и есть отражение реки. Но движение облаков никак не связано с направлением течения самой реки. Почему отраженное не соответствует тому, что оно отражает?..
Любочка редко прерывала мои измышления на философские темы, хотя они и казались ей примитивными, как рисунок дикаря. Люба перебирала мои волосы, смотрела в строну пляжа и о чем-то думала. Я окликнул ее… Люба улыбнулась, легонько укусила меня за ухо и шепнула, что я «полный балбес».
Но я упрямо продолжил доказывать, что наш мир лишен жестких, механических связей и что в нем найдется место для Бога. Ведь Космос — вечный и холодный — создает земные облака на своем оттаявшем краешке, а потому идет дождь, не пересыхают родники и текут реки. Но как бесконечно огромное допускает воздействие на себя бесконечно малого и в тоже время они оба — в силу не взаимосвязанности их движения — остаются совершенно свободными?..
Люба засмеялась и сказала, что, во-первых, я — оголтелый пантеист и, во-вторых, что я целуюсь лучше, чем философствую.
Я попытался вернуться к своим рассуждениям, когда мы возвращались с реки. Люба держала меня под руку. Я не успел сказать и десяти слов, как вдруг Люба резко оборвала меня. У нее был холодный, изучающий взгляд… Люба усмехнулась и спросила: «Слушай, философ, сколько можно? Ты что и в самом деле дурак?»
Эти слова прозвучали как пощечина… Я попробовал вырвать руку, но Люба удержала ее. Она суетливо и неловко извинилась и сказала, что терпеть не может отвлеченных рассуждений, если они касаются «космических тем». Я спросил почему… Люба долго молчала. Она шла, низко опустив голову, и рассматривала дорогу.
— Я не помню, сколько тогда мне было лет, — неохотно начала она. — Но моя мама хорошо запомнила тот случай и говорила, что тогда мне было чуть больше трех… Мы приехали к бабушке в деревню. Ночью я проснулась от ужаса и закричала так, что переполошила в доме всех… — Люба как-то искательно и жалко принялась рассматривать мое лицо. — Там, во сне, я подумала, что если я умру, то меня никогда не будет… Ни-ког-да! Я представила себе космос, не имеющий предела, и крохотную светящуюся точку, летящую в нем… Пройдет тысяча лет, сто тысяч, сто миллиардов лет, а точка будет лететь и это не имеющее пределов «Никогда» останется прежним. Я вдруг поняла, что такое смерть и что такое «тебя никогда-никогда-никогда не будет». Даже само это слово «никогда» можно было бы повторять бесконечно долго и оно само никогда-никогда-никогда не кончалось бы…
Любочка говорила все более медленно и неуверенно и слова давались ей с мучительным трудом. Ее монолог нужно было оборвать и я не нашел ничего лучшего, кроме как усомниться в том, что трехлетний ребенок может понимать, что такое бесконечность.
Люба усмехнулась:
— Тогда был 1961 год… Гагарин полетел в космос. Мои родители — интеллигентные люди и они многое объясняли своей дочке. А я была очень умной девочкой…
Наверное, я и Люба были очень разными людьми… Любое зло тогда казалось мне не столько темным и далеким, как жуткий лес, сколько попросту бесполезным и чужим. А может быть, просто затянулось мое детство? Можно сказать и так… Но я совсем не страдал от этого и если старался казаться взрослым, то как-то с оглядкой, с оговоркой, что это всего лишь следующий день моей жизни, а там, наверху, — вот посмотрите-посмотрите! — светит то же самое вчерашнее солнышко…
Работа пионервожатым в лагере «Светлячок» не отнимала у меня много сил. Я охотно возился с детьми — десятилетней малышней — и ясно осознавая свою ответственность перед ними, не был строгим воспитателем. Кстати, тогда я не мог сказать про себя, что «я люблю детей». Теленок не может любить телят, потому что он сам попросту является одним из них…
Все выше изложенное не мешало мне приставать с поцелуями к старшей пионервожатой Любе даже днем в каком-нибудь укромном уголке. Любочке было двадцать один год, мне — девятнадцать. Когда Люба обижалась на меня, — а в начале знакомства это происходило довольно часто — у нее бледнели губы и она была готова с удовольствием пустить в ход жесткие кулачки. Правда, ее удары никогда не достигали цели, а если и колотили меня, то только по спине. Любочка смеялась, кричала «Слон несчастный, сейчас убью!..» и вслед убегающему «слону» летела то книга, что шахматные фигуры, то еще что-нибудь явно не тяжелое. Мне нравилась эта то удивительно ласковая, то откровенно глупая, на грани жестокости, игра. Мы оба могли сознательно причинить боль друг другу, например, заставить ревновать, но… Я не помню случая, чтобы наши ссоры (кроме последних) продолжались больше двух-трех часов.
