Оказалось – это совсем недалеко. Минут сорок. Но, правда, идти еще надо минут пятнадцать, наверно. Вхожу – мне сразу там понравилось! Мое место! Такие симпатичные домики – и все магазины! Прелесть.
И нашло вдохновение. Я уже его знаю, как оно выглядит, это вдохновение. Пульс учащается, настроение резко повышается, и главный признак – волнение. Как на охоте. Хоть я на ней отродясь и не была. Но так думаю. Адреналин, одним словом.
Я, чтобы себя успокоить немного, села в кафе. Кофе-сигареты. А как же. Крупное дело предстоит – это я уже поняла.
И пошла, не торопясь, в разведку. Оказалось – в бой. Сколько же там было прекрасного! В каждом магазине! Что же делать? Часа два ушло на выбор целей. Это же самое трудное – выбор! Хуже нет ничего. Нет, ну в принципе есть, конечно, что-то и хуже. Это когда выбирать не из чего. Но тут был противоположный случай.
Я снова села в кафе. Кофе-сигареты.
«Cogito, ergo sum» – почему то в голове вертится. Что это? Фирма, что ли, такая? Здесь вроде ее нет. Что же это? Почему вертится? Откуда?
Вспомнила!
«Мыслю, следовательно, существую».
Я мыслю! Мыслю! Мозги работают в усиленном режиме! Нормально! Без паники! Встала и пошла, ничего не решив. Мозг сам свою работу сделает. Как пойдет!
Снова в обход.
И тут открылись каналы какие-то. Все само пошло в руки.
Вижу кожаные штаны. Последний раз я носила кожаные штаны двадцать лет назад. Но почему-то иду и меряю. И они сидят идеально. И я их покупаю почему-то. Даром почти.
Иду дальше. Дубленка. Обалденная. Черная. Опять даром. Ну не даром, конечно, но для такой – даром. Берем и уходим.
Платье. Мое! Темно-зеленое! Чудо! Три рубля, как не взять!
Шарф – переход цвета какой-то немыслимый от сине-голубого в терракот. Не обсуждается!
По подаркам дальше рванула. Ну и себе еще чуть-чуть.
Дальше у меня кончились деньги на карточке. Хорошо, что наличные не взяла.
Наверно, все-таки не совсем даром оказалось. Но вещи-то какие! Это же вещи так вещи.
И усталая, но довольная, я поехала в Париж.
Как же мне было хорошо! В поезде, возвращавшемся из Диснейленда, ехала веселая компания молодых людей, и они подарили мне огромные уши Микки Мауса. И вот я – cogito, ergo sum – типичный мыслитель, только увешанный пакетами и в ушах мыши, ехала с удачной охоты.
Что вы думаете я сделала на следующий день?
А я пошла в Лувр. Не могла я уехать не попрощавшись. Плохо встретились – осадок какой-то был.
И когда я ЕЕ увидела, я чуть не заплакала. Как же ОНА на меня смотрела! Как нежно! Как на близкого какого-то, очень родного ЕЙ человека. Я уж подумала, не синдром ли Стендаля у меня. Но мне же не было плохо! Мне было хорошо. Значит, все нормально. Просто есть контакт. Я долго не могла уйти. Я ЕЙ была так благодарна за такой прием. Но все-таки когда-то надо прощаться.
– Увидимся еще, Бог даст, – сказала я ЕЙ мысленно.
А ОНА все смотрит и смотрит, как будто что-то хочет мне втолковать. А я не понимаю, что! Не понимаю!
Так и ушла с чувством какой-то недосказанности.
Ну что с ними, с шедеврами, делать? Они такие. Как хочешь – так и понимай.
И когда я проходила мимо красавицы Ники, глядя на ее прекрасные крылья, я вспомнила почему-то мои вчерашние уши мышки. И я представила себе, как бы смотрелась Ника с моими пакетами и ушами, если бы у нее были руки и голова. Мне стало очень весело от этой мысли.
И тут меня осенило!
Красавица Ника мне сказала, о чем молчала Джоконда. Какая же я дура! Как я сразу-то не поняла! И я снова рванула к НЕЙ.
И я не ошиблась. Все правильно.
Брюки рыжие – точно цвет ее рукавов.
Дубленка черная – вуаль.
ПЛАТЬЕ, КАК У НЕЕ. Тот же цвет абсолютно.
Ну и довершение – платок. Цвета пейзажа.
– Ну, поняла наконец, – как будто говорила ОНА.
– Ты, конечно, – не я, даже и не думай.
Но молодец, все правильно купила.
Будешь в наших краях – заходи.
...
Ты же знаешь, я не люблю об этом рассказывать.
Сколько сидела? Долго сидела. Полтора года, пока следствие шло, – в Бутырке, после приговора на зоне еще полтора. Потом на химии пять. В общей сложности восемь получается.
Забрали в восемьдесят первом. Прямо из горкома комсомола, где я работала. Я справки выезжающим за рубеж выписывала на обмен валюты. В соцстраны – триста рублей. В кап – тридцать.
Да ничего я не сделала! Ни за что посадили.
Едет, к примеру, вокально-инструментальный ансамбль, какие-нибудь «Поющие голоса», в Венгрию, и просят меня не по триста, а по девятьсот им на рыло поменять, потому что им аппаратуру нужно закупить, которой в совке отродясь не купишь ни за какие деньги, и я им выписываю. В общем, сдали меня.
Предъявили мне по полной:
88 статья часть 1 – нарушение правил валютных операций;
78 – контрабанда (от 3 до 10);
170 часть 2 – использование служебного положения в корыстных целях.
И еще незаконный выезд за границу и въезд – это 83-я, если память не изменяет.
Это вообще бред полный, я же не по волчьим тропам границу пересекала, а через тех же пограничников. Они мне эту статью пришили потому, что она под амнистию не идет. Понятно?
Короче, забрали. Привезли в Бутырку. Захожу в камеру. Не дай тебе бог это когда-нибудь увидеть. Камера – человек пятьдесят. Сидят все. Убийцы, проститутки, бомжихи. Все вместе сидят. Одна девчонка сидела за то, что кришнаитка, йоге меня потом научила.
Вхожу в камеру, и первое, что бросается в глаза, просто потому, что с этой камерой никак не совместимо, – сидит женщина молодая, рыжие волосы – в хвост не собираются, вот такой толщины хвост – в простой тюремной ситцевой рубахе, а сверху накинута роскошная песцовая шуба. А на полу перед ней лежит огрызок газеты и на нем пять килек.
Вот такая картина. Кильки эти она сушила на случай голодухи. На неделю пять килек давали.
Мы с ней разговорились – тоже за валютные махинации сидит.
У нее муж – француз, гостиницу «Космос» строил. А у нее был молодой дружок, и она ему валютой помогала. А он возьми да реши эту валюту продать. Его тут же повязали, и он ее тут же сдал. Сказал, что она просила продать. А продажа валюты в то время – это от десяти до вышки. Советским гражданам нельзя было даже знать, как она выглядит, эта валюта, не то что покупать или продавать. Сама знаешь.
Так вот сидит Рыжая, я ее с тех пор так зову, песцовая шуба небрежно на пол засратый падает, и вяжет.
– Чего вяжешь? – спрашиваю.
– Кофту, – говорит, – вечернюю.
– А, – говорю, – понятно.
А шерсть, я тебе скажу, это что-то совсем непонятное. Серо-буро-малиновая. Я именно тогда наконец поняла, что это за цвет такой. Страшный цвет. Страшный!
– А где шерсть такую взяла? – спрашиваю.
– А вот у этих носки распускаю, – говорит. И на бомжих мне показывает.
Слушай, тут мне вообще поплохело. Оказалось, что эти бомжихи, которые впроголодь всю жизнь жили, на тюремных харчах разожрались на семь размеров и им эти носки малы стали. Вот такие ноги у них толстые были. Как бревна! Ты бы видела этих бомжих!
Слушай, они самые счастливые в тюрьме были – есть еда и крыша над головой.
Не дай тебе бог когда-нибудь попробовать эти харчи. Есть их НЕВОЗМОЖНО!
Но про то, какие носки могут быть у бомжих, я думаю, рассказывать не надо. Так вот, это гораздо страшнее того, что ты можешь себе там представить.
Но про Рыжую. Значит, вяжет. А знаешь, чем вяжет? Она зубную щетку оплавила на конце, и из этого крючок получился.
И вот сидела моя Рыжая и спокойно вязала свою вечернюю кофту. Она не очень спешила. Потому что в ближайшее время она вряд ли ей бы понадобилась.
Ей тоже десятка светила минимум.
Но она связала все-таки свою вечернюю кофту из бомжихиных носков. С голой спиной. Носков было мало. Да и шикарней так.
А! Самое-то главное не сказала про Рыжую. Ей амнистию обещали, если она меня расколет. Все моих подельников искали. Я же молчала как партизан – через нее хотели хоть какую-то инфу собрать. А Рыжая им не сказала ни слова. Нет. Ей за это прибавили срок, и отсидела она его полный. Представляшь, суки какие. А так бы отпустили вообще.
Я узнала-то это только недавно. От одного кагэбэшника бывшего. Она мне об этом не рассказала даже.
...
Папа умер от рака. Андрюша умер от рака.
Когда заболела Наташа, я просто отказалась верить. Что же это за проклятие?
В советской медицине существовала этика. Больному никогда не говорили, что он смертельно болен. Я помню, я смотрела иностранные фильмы тогда и очень удивлялась, как там прямо в лицо говорят больному, что он умрет через месяц. Или полгода. Наши врачи никогда так не делали. Никогда. Они только родным говорили.
Наташе было двадцать семь лет. Она собиралась замуж, они жили уже практически вместе. Хороший такой парень у нее был. Леша. Очень хороший. И любил ее очень. И детей они хотели, но все не получалось. А тут у нее задержка два месяца. Наташа обрадовалась ужасно, вместе они обрадовались, и она пошла к врачу. Оказалось, это совсем не беременность. Совсем.
