Пелам Вудхаус - Дживс и феодальная верность. Дживс готовит омлет. На помощь, Дживс! Держим удар, Дживс! (сборник)

– Есть такая песня: «Ни да, ни нет она мне не ответила», – я часто пою ее в ванной. Мотив такой…

Я затянул было песню высоким приятным баритоном, но вынужден был умолкнуть, получив от тети Далии Агатой Кристи по голове. Старая родственница целила от бедра, как герой ковбойского фильма.

– Не испытывай уж слишком мое терпение, миленький Берти, – ласково сказала она и погрузилась в задумчивость.

– А знаешь, в чем, по-моему, тут корень зла, – проговорила она, когда очнулась. – В мамаше Троттер. Это от нее исходит идея несотрудничества. Почему-то она не желает, чтобы сделка между нами состоялась, и не велит ему вести переговоры. Это единственное объяснение, которое приходит в голову. Тогда у Агаты он разговаривал так, как будто дело стало только за тем, чтобы договориться об условиях. А теперь юлит и увиливает, словно сверху наложили запрет. Когда ты угощал их ужином, как тебе показалось? Он у нее под каблуком?

– Еще как под каблуком! Плакал от восторга, если она ему улыбалась, и дрожал от страха, стоило ей нахмурить брови. Но почему она может быть против покупки «Будуара»?

– Не спрашивай. Совершеннейшая загадка.

– Вы не могли ее тут чем-нибудь разозлить?

– Нет, конечно. Я все время сама любезность.

– И однако же вот.

– Именно что вот, гори все огнем.

Я глубоко вздохнул, выражая сочувствие. У меня нежное сердце, оно болезненно сжимается при виде чужого горя, и теперь от горя доброй старушенции из-за преследующей ее неудачи оно так сжалось, словно на него высыпали груду кирпичей.

– Грустно, – пробормотал я. – А казалось, улыбается надежда на лучшее.

– Да, так казалось, – подтвердила тетя Далия. – Я была убеждена, что знаменитая Морхед и ее роман с продолжениями сделают свое дело.

– Может быть, конечно, он просто обдумывает.

– Может быть.

– Пока человек обдумывает, он, естественно, не говорит ни да, ни нет.

– И увиливает?

– Может и увиливать. А что же еще ему остается?

Мы бы еще долго так рассуждали, подвергая увиливание Троттера все более глубокому анализу, но в это время открылась дверь и в комнату заглянуло озабоченное лицо, обезображенное по сторонам короткими бачками, а в центре – очками в черепаховой оправе.

– Послушайте, – сказало лицо, страдальчески искривившись, – вы не видели Флоренс?

Тетя Далия ответила, что с обеда не имела такого удовольствия.

– Я думал, может быть, она с вами.

– Нет, она не со мной.

– А-а, – произнесло лицо, демонстрируя целую гамму чувств, и попятилось.

– Эй! – успела окликнуть его тетя Далия, когда оно уже почти совсем скрылось. Она встала, подошла к столу и взяла с него коричневый конверт. – Для нее только что пришла вот эта телеграмма. Отдайте, когда увидите ее. И раз уж вы здесь, познакомьтесь, это мой племянник Берти Вустер, краса и гордость Пиккадилли.

Я, конечно, не ожидал, что, узнав, кто я, он пустится танцевать по комнате на пуантах. Он и не пустился. Он задержал на мне укоризненный взгляд, более или менее такой же, каким таракан смотрит на кухарку, которая посыпает его порошком от насекомых.

– У меня была переписка с мистером Вустером, – холодно произнес он. – Мы также говорили с ним по телефону.

И удалился, до последнего мгновения не спустив с меня укоризненного взгляда. Можно было убедиться, что Горринджи не из забывчивых.

– Это был Перси, – пояснила тетя Далия.

Я ответил, что догадался.

– Ты заметил, какое у него было выражение лица, когда он произнес имя Флоренс? Ну просто умирающий гусь под дождем.

– А вы заметили, – со своей стороны осведомился я, – какое у него было выражение лица, когда вы произнесли имя Берти Вустера? Ну просто человек нашел дохлую мышь в кружке с пивом. Не особенно любезный господин. Не в моем вкусе.

– Еще бы. По-моему, на такого типа даже родная мать не могла бы смотреть без отвращения. А вот у мамаши Троттер, представь себе, он любимчик. Она в нем души не чает. Обожает его так же страстно, как ненавидит миссис Бленкинсоп, жену советника Бленкинсопа. Во время вашего совместного ужина она упоминала миссис Бленкинсоп?

– Несколько раз. А кто это?

– Ее соперница в борьбе за место королевы ливерпульского света.

– Неужели и в Ливерпуле борются за первенство в свете?

– Еще как. Троттер и Бленкинсоп идут, я слышала, ноздря в ноздрю. То одна вырывается на полноса вперед, то другая. Борьба не на жизнь, а на смерть, как раньше в Нью-Йорке боролись за превосходство четыреста богатейших семейств. Но зачем я тебе это рассказываю? Твое место сейчас в саду на закате, поймай Перси и взбодри его неприличными анекдотами. У тебя, надеюсь, имеются в запасе неприличные анекдоты?

– Да, пожалуй.

– Тогда двигай вперед. «Так ринемся в пролом еще раз, завалим стену мертвыми телами!»[30] Улю-лю! Йойкс! Гони, гони! – заключила тетушка, вернувшись к охотничьему жаргону своей молодости.

Ну что ж. Когда тетя Далия приказывает двигать вперед, то встаешь и двигаешь, это, кто понимает, в ваших же интересах. Но из дома навстречу закату я вышел в довольно безрадостном настроении. Перси Горриндж произвел на меня впечатление человека, растормошить которого будет нелегко. В нем угадывалась такая же суровость и неумолимость, какую я заметил в Чеддеровом дяде Джозефе во время нашего краткого общения в полицейском суде на Винтон-стрит.

Так что я был скорее даже доволен, когда оказалось, что в саду на закате никакого Перси не наблюдается. Я не стал за ним гоняться, а просто принялся прохаживаться взад-вперед, вдыхая свежий воздух. Но успел вдохнуть совсем немного, когда он вдруг появился из-за рододендрона и мы столкнулись чуть ли не нос к носу.

Если бы не бачки, я бы его, наверно, не узнал. Не прошло еще и десяти минут после того, как он просунул голову в дверь к тете Далии, но за этот краткий промежуток времени он совершенно переменился. Передо мной стоял не унылый гусь под дождем, как определила его тетя, а веселый, бойкий малый. Он высоко держал голову, жизнерадостно улыбался, и вообще чувствовалось, что этот человек с минуты на минуту пустится отбивать чечетку. Можно было подумать, что он насмотрелся смешного фокуса Фредди Уиджена с двумя пробками и веревочкой.

– Привет, привет, Вустер! – бодро воскликнул он, словно страсть как обрадовался встрече с Бертрамом. – Гуляете?

Я ответил, что да, гуляю, и он расплылся в улыбке, будто ничего умнее и замечательнее я не мог придумать. «Умница этот Вустер, – как бы говорил он. – Ходит гулять».

Затем последовала пауза, во время которой он глядел на меня с любовью и слегка переминался с ноги на ногу, шаркая подошвами и как бы пританцовывая. Потом он сказал, что вечер чудесный, и я со своей стороны это подтвердил.

– А какой закат! – указал он на небо.

– Смачный, – кивнул я, и действительно, полнеба полыхало, как в цветном кинофильме.

– Глядя на него, – сказал он, – я вспомнил стихотворение, которое на днях набросал для «Парнаса». Небольшая такая вещица. Не хотите послушать?

– Да, пожалуй.

– Называется: «Калибан на закате».

– Что на закате?

– Не что, а кто. Калибан.

Он откашлялся и начал декламировать:

Перси дочитал стихотворение, открыл глаза – он декламировал с закрытыми глазами, для пущей проникновенности – и заключил:

– Интонация, разумеется, горькая.

– О да, ужасно горькая.

– У меня было горько на душе, когда я писал это. Вы, кажется, знакомы с типом по фамилии Чеддер? Это я его имел в виду. Конечно, в действительности мы с ним никогда не стояли рядом, глядя на закат, но, понимаете ли, я чувствовал, что, доведись ему любоваться закатом, он произнес бы именно эти слова. Я прав?

– Полностью.

– Бездушный чурбан, не правда ли?

– Бездушный до мозга костей.

– Неспособный к тонким переживаниям.

– Совершенно неспособный.

– Правильно было бы назвать его тыквоголовым болваном?

– В самую точку.

– Да, – сказал Перси. – Хорошо, что она наконец от этого избавилась.

– Кто «она»?

– Флоренс.

– О! А! Избавилась от чего?

Он внимательно посмотрел на меня, глубоко дыша, как овсяная каша в кастрюльке перед тем, как закипеть. Я человек наблюдательный и умею делать выводы из того, что наблюдаю, и я понял, что в его жизни недавно произошло некое событие, от которого он взошел, как на дрожжах, и теперь должен либо с минуты на минуту лопнуть от избытка эмоций, либо излить их на первого встречного. Несомненно, он бы предпочел, чтобы этот первый встречный оказался не в вустеровском духе, но, наверно, он говорит себе: разборчивость тут неуместна, приходится довольствоваться тем, что есть.