Жители Цевла словно преобразились: куда-то подевалась щетина и кирзовые сапоги, исчезли ватники и уродливые промасленные комбинезоны. Ошарашенные этой переменой, мы смотрели на них во все глаза, а собравшиеся, в свою очередь, точно также смотрели на нас. Неожиданно музыка смолкла. Мы заметили, что стоим в кругу настороженных лиц, выражающих, мягко говоря, некоторое недопонимание. Девчонки смотрели на нас, как на странных животных, а кое-кому из парней все это уже начало надоедать:
— Откуда такие будете? — послышался голос из толпы, причем слово «такие» говоривший весьма явственно подчеркнул. — А?
— С Питеру, — ответил Тень, и в толпе тут же послышались обидные смешки.
— Здесь че надо? — беседа явно переходили в агрессивное русло, но тут из угла зала, где стояли в ряд несколько круглых столов, послышался голос Старого:
— Остынь, Птица. Это из Ручьев парни, я тебе про них говорил. Друзья наши.
— А че они… — спросил кто-то, но тут в разговор вмешался сидящий за соседним столиком Карцев:
— Я тебя, блядь, Тимоша, конкретно не понял! Ты не слышал разве: это наши друзья!
— Да я ничего, я просто… — ответил Тимоша, и на этом претензии к нам кончилось. Собравшиеся отвернулись, включили музыку — и праздник пошел своим чередом. Впрочем, как оказалось, на улице нас подстерегала парочка сюрпризов. Проблемы начались, как только мы с Браво вышли покурить на крыльцо дискотеки.
Было довольно-таки темно, единственный фонарь освещал пространство перед входом едва ли на несколько метров. И пока мы с Браво курили, из темноты к нам вышел невысокий, плечистый парнишка. Сунув руки в карманы, он несколько секунд оценивающе глядел на нас, а потом сплюнул и спросил:
— Сигаретой угостите?
Как выяснилось позже, это был Чакушкин-младший (третий из братьев Чакушкиных), предводитель Цевлинской гопоты среднего и младшего возраста. Под ним ходило человек сорок парней от четырнадцати до двадцати лет, так что в районных масштабах он был серьезной фигурой. Понятное дело, что против взросляка (Старого, Карцева, старших Чакушкиных и остальных) они бы не поперли — но те остались на дискотеке, а мы с Браво были во дворе.
— Держи, — предложил Браво, протягивая нашему собеседнику «Приму». — Угощайся! В это время я старательно вглядывался в окружающую нас темноту. Ни малейших сомнений насчет того, что я там увижу, у меня не было. Нас уже окружило минимум пятнадцать человек, и, судя по всему, сзади подходили еще.
— Че ты мне даешь? — возмутился Чакушкин, выбивая у Браво из рук протянутую сигарету. — Нормальную дай!
— Сука, ты драться со мной хочешь? — мгновенно зверея, спросил Браво и сделал шаг вперед. — Давай!
Бля буду, нас бы там замесили. Браво был на этот счет другого мнения, но проверить это не удалось — двери дискотеки открылись, и на крыльцо выскочил Карцев. Мешкать он не стал: сразу же схватил Чакушкина за голову своею огромною лапой, прижал к стенке и принялся трясти.
— Я чего сказал насчет парней? — рычал он. — Был такой разговор?
— Говорил, — не стал отпираться Чакушкин. — Типа, друзья это твои.
— А тебе, значит, похуй? — возмутился Карцев. — Ну, пойдем!
С этими словами он вздернул Чакушкина вверх, поднял над землею и потащил в темноту. Собравшихся вокруг друзей Чакушкина он совершенно игнорировал, да по правде сказать — не много-то их и осталось. Разошлись от греха.
Что было дальше — не знаю. Последнее, что долетело до нас из темноты, был жалобный вопль Чакушкина:
— Прости, Карц! Карц, прости-и-и! Потом все стихло.
С утра мы развернули крупнейшую в истории нашего путешествия «алкогольную кампанию». Мы притащили из Ручьев немало брошенных нашими товарищами вещей, и теперь намеревались обменять это имущество на самогон. К полудню мы успешно справились со взятыми на себя обязательствами, совершив бартер по следующему списку:
1. Одеяло армейское — 0,5 л
2. Спальник — 2 л
3. Бушлат ментовской — 1 л
4. Плащ-палатка — 1 л
5. Гитара — 4 л
6. Резиновые сапоги — 0,5 л
7. Паспорт Кристины (не удалось обменять)
Итого: 9 литров
Самогон мы брали у Чакушкина-старшего (отца братьев Чакушкиных), славного в Цевле тем, что он на спор выходил с рогатиной на медведя. Дважды ему была в этом удача, но третий медведь обломил рогатину и подмял Чакушкина под себя. Медведя пристрелили наблюдавшие за пари мужики — так что Чакушкин выжил, хоть и ходит теперь хромой.
После совершения сделки мы думали выдвигаться на базу в Сосново, но по нескольким причинам не сумели вовремя этого сделать. Вчера Строри и Тень сняли на дискотеке баб, увлекших их на ночную эротико-романтичекую прогулку в местный центр досуга под названием Липки. А жадные до питерских женихов родители девочек вздумали устроить для наших товарищей званый обед. На самих «подружек» мы с Максимом насмотрелись еще вчера, когда Панаев подвалил к нам и говорит:
— Мы тут четырех баб сняли. Двух получше — для себя, и двух похуже, для вас. Вон, смотрите, две уже идут! Тогда Браво посмотрел в ту сторону и спрашивает:
— Слышь, Панаев, а это которые две? Получше или похуже?
— Получше, — отвечает Панаев.
— Тогда, — говорит Браво, — я тех, что похуже, видеть не хочу!
Званый обед назначили на три часа дня. Мы с Браво идти на это позорище отказались, а зря: зрелище оказалось недурственное. Вышло так потому, что в оставшееся до мероприятия время мы усиленно налегали на самогон, и когда Строри с Панаевым пришло время выходить, они оба уже полностью «перекинулись».
Карнавал начался сразу же по приходу наших товарищей в дом одной из девиц. Почтенные члены двух семейств даже не успели толком посидеть за праздничным столом. На котором, между прочим, было все самое лучшее, что только можно раздобыть в середине осени на селе: румяные помидоры, крепкие соленые огурчики, отварное мясо, копченая рыба и обжаренная с грибами картошка.
Для наших товарищей приготовили наиболее почетные места, девчонок (разодетых, как невест на выданье) усадили рядышком, а напротив расселись их уважаемые матери и отцы. Все с интересом ждали — что же скажут дорогие питерские гости?
Никто из собравшихся не дал себе труда отметить тот факт, что у каждого из них уже сидит во лбу по восемьсот граммов самогона. Любому, кто хорошо знает наших друзей, сразу стали бы заметны характерные признаки: налитые кровью глаза, потемневшие лица и жесткие, затвердевшие взгляды. Я, например, когда вижу, что мои товарищи схожим образом изменились — стараюсь тут же покинуть занимаемое ими помещение.
Видя, что «гости из Питера» сидят недвижимо, ровно пни, хозяин дома сделал знак жене (чтобы она подавала горячее), а сам поднял вверх стопку водки. Увидев знакомый жест, Строри отреагировал мгновенно — нашарил собственную стопку рукой и выпил, не дожидаясь тоста. Но, видать, местная водка после самогона легла как-то не так.
И когда улыбающаяся хозяйка подскочила к Костяну со сковородой, полной горячей «жаренки» — Строри благодарно улыбнулся в ответ, а затем наклонился и выблевал выпитое на сковороду. Этого ему показалось мало: повернувшись к столу, он сблевал еще раз, в это раз на поднос с мясом. После этого он шумно высморкался, взял со стола бутылку водки, сунул ее во внутренний карман и вышел из помещения. Панаев вышел сразу за ним, причем за все время оба не проронили ни одного слова.
Понятное дело — были крики и ругань, девичьи слезы и громкоголосый ор матерей. Но помочь делу было уже нельзя: выйдя из дома, оба «питерских гостя» взяли четкий курс на здание дирекции. В конце концов, нам пора было выдвигаться в Сосново.
Легко сказать, да трудно сделать. Время близилось к семи, а мы все никак не могли тронуться в путь: сидели в дирекции заповедника и нажирались. К какому-то моменту я уже почти ничего не соображал — отличный самогон гонят братья Чакушкины! Разум уже ушел, а вот руки-ноги все еще слушаются, не ясно только, кого.
Посредине застолья между Браво и Строри неожиданно вышел разлад. К этому уже давно дело шло — оба наших приятеля люди в общении мягкие, словно наждак. От их разговорчиков и так искры сыпали по сторонам, а под водочку пламя вспыхнуло еще пуще прежнего. Оба уже извелись, выискивая хоть какой-нибудь повод для ссоры (Максим, например, совершенно безосновательно утверждал, что это из-за Строри мы до сих пор не можем тронуться в путь). А тут Строри выкатил такой повод, что залюбуешься.
В это время Максим стоял в одном конце комнаты, а Строри сидел в кресле напротив, с другой стороны длинного директорского стола. Уронив голову на руки, Строри с мрачным видом слушал, как Максим толкует про свою службу в армии. (По словам Браво выходило, что служил он где-то на севере, в морской пехоте). Вот тут Строри и говорит:
