Воротясь домой, он не обедал и чаю не пил… Ночью его разбудил кошмар.
Он поднялся и поглядел в темноту. Черные и белые перчатки, бакены Велелептова – все это заплясало перед его глазами, закружилось, и он вспомнил минувшее.
– Скотина я, скотина! – проворчал он. – Протестуй ты, осел, ежели хочешь, но не смей не уважать старших! Что стоило тебе представить машину?
Более он не мог уснуть. Всю ночь до самого утра промучили его угрызения совести, тоска и всхлипывания жены. Поглядевшись утром в зеркало, он увидел не себя, а чью-то другую физиономию, бледную, истощенную, печальную…
– Не пойду на службу! – решил он. – Все одно… Один конец!
Весь второй день нового года он посвятил хождению из угла в угол.
Ходил он, вздыхал и думал:
– У кого бы это револьвер достать? Чем этак жить, так лучше уж… право… Пулю в лоб, и конец…
На третий день он бежал от тоски на службу.
«Что-то будет?!» – думали все чиновники, поглядывая на него из-за чернильниц.
То же самое думал и Понимаев.
– Что ж? – шепнул он Везувиеву. – Пусть гонит! Ему же скверно будет, ежели руки на себя наложу.
В 11 часов приехал Велелептов. Проходя мимо Понимаева и взглянув на его бледное, сильно похудевшее, испуганное лицо, он остановился, покачал головой и сказал:
– А здорово ты тогда хватил, братец! До сих пор рожа в свои рамки не вошла. Надо быть, друг, поумеренней… Нехорошо… Долго ли здоровье потерять?
И, похлопав Понимаева по плечу, Велелептов прошел далее.
«Только-то?» – подумало все присутствие.
Понимаев засмеялся от удовольствия. Даже пискнул по-птичьи – так ему было приятно! Но скоро лицо его изменилось… Он нахмурился и осклабился презрительной улыбкой.
– Счастье твое, что я тогда был выпивши! – проворчал он вслух вслед Велелептову. – Счастье твое, а то бы… Помнишь, Везувиев, как я его отщелкал?
Придя со службы домой, Понимаев обедал с большим аппетитом.
Завещание старого, 1883-го года
Любезнейший сын мой, 1884-й год!
Находясь в здравом рассудке и при полной памяти, несколько, впрочем, «под шефе» (был, знаешь, у Саврасенкова и хватил перед отъездом ½ бутылки финь-шампань; но «шефе» не возбраняет стряпать нотариальные акты никому, даже нотариусам), завещаю тебе следующее:
1) Весь земной шар с его пятью частями света, океанами, Кордильерами, газетами, компрачикосами, Парижем, кокотками обоих полов и всех возрастов, Северным полюсом, персидским порошком, театром Мошнина, мазью Иванова, Шестеркиным, обанкротившимися помещиками, одеколоном, крокодилами, Окрейцем и проч.
2) Денег тебе не завещаю, ибо оных не имею. За все мое годовое пребывание на земном шаре не видал их нигде, даже в кассе такой богатой дороги, как Лозово-Севастопольская. Нечто похожее на деньги видел я только в ссудных кассах, за голенищами господ кабатчиков, в сундуке таганрогского турка Вальяно и в карманах московских официантов.
3) Купно с старыми калошами завещаю тебе то, что завещали мне деды и прадеды (начиная с 1800 года) и что придется тебе, вероятно, оставить твоим внукам и правнукам:
a) Хор песенников и рожечников.
b) Композиторов полек и вальсов.
c) Рассказчика Гулевича (автора), его фрак, цилиндр и манеры.
Если сумеешь продать это старье старьевщикам-татарам, то тебя назовут по крайней мере благодетелем человечества.
4) Окончи дело Корсова с Закжевским и в угоду московским барыням начни другое.
5) Расставь в этом завещании знаки препинания, а если сам не умеешь, то поручи это сделать кому-нибудь из сотрудников «Будильника».
6) В качестве секретаря беру с собою в Лету поэта и экс-редактора Сталинского.
7) Беру с собою и шубу художника Ч., чем делаю великое одолжение господам эстетикам.
8) Больше я тебе ничего не завещаю.
Твой отец, 1883 год.
С подлинным верно:
Брат моего брата.
Контракт 1884 года с человечеством
Тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года, января 1-го дня, мы, нижеподписавшиеся, Человечество с одной стороны и Новый, 1884 год – с другой, заключили между собою договор, по которому: 1) Я, Человечество, обязуюсь встретить и проводить Новый, 1884 год с шампанским, визитами, скандалами и протоколами. 2) Обязуюсь назвать его именем все имеющиеся на земном шаре календари. 3) Обязуюсь возлагать на него великие надежды. 4) Я, Новый, 1884 год, обязуюсь не оправдать этих надежд. 5) Обязуюсь иметь не более 12 месяцев. 6) Обязуюсь дать всем Касьянам, желающим быть именинниками, двадцать девятое февраля. 7) В случае неисполнения одною из сторон какого-либо из пунктов платится 10 000 рублей неустойки кредитными бумажками по гривеннику за рубль. 8) Договор этот с обеих сторон хранить свято и ненарушимо; подлинный договор иметь Человечеству, а копию – Новому, 1884 году.
Новый, 1884 год руку к сему приложил.
Человечество.
Договор этот явлен у меня, Человека без селезенки, временного нотариуса, в конторе моей, находящейся у черта на куличках, не имеющим чина Новым, 1884 годом, живущим в календаре губернского секретаря А. Суворина, и Человечеством, живущим под луной, лично мне известными и имеющими законную правоспособность к совершению актов.
Городского сбора взыскано 18 руб. 14 коп., на «Корневильские колокола» 3 руб. 50 коп., в пользу раненных в битве Б. Маркевича с Театрально-литературным комитетом 1 руб. 12 коп.
Нотариус: Человек без селезенки.
М. П.
Ночью, часов в 12, по Тверскому бульвару шли два приятеля. Один – высокий, красивый брюнет в поношенной медвежьей шубе и цилиндре, другой – маленький, рыженький человек в рыжем пальто с белыми костяными пуговицами. Оба шли и молчали. Брюнет слегка насвистывал мазурку, рыжий угрюмо глядел себе под ноги и то и дело сплевывал в сторону.
– Не посидеть ли нам? – предложил наконец брюнет, когда оба приятеля увидели темный силуэт Пушкина и огонек над воротами Страстного монастыря.
Рыжий молча согласился, и приятели уселись.
– У меня есть к тебе маленькая просьба, Николай Борисыч, – сказал брюнет после некоторого молчания. – Не можешь ли ты, друг, дать мне взаймы рублей десять-пятнадцать? Через неделю отдам…
Рыжий молчал.
– Я не стал бы тебя и беспокоить, если бы не нужда. Скверную штуку сыграла со мной сегодня судьба… Жена дала мне сегодня утром заложить свой браслет… Нужно ей за свою сестренку в гимназию заплатить… Я, знаешь, заложил и вот… при тебе сегодня в стуколку нечаянно проиграл…
Рыжий задвигался и крякнул.
– Пустой ты человек, Василий Иваныч! – сказал он, покрививши рот злой усмешкой. – Пустой человек! Какое ты право имел садиться с барынями играть в стуколку, если ты знал, что эти деньги не твои, а чужие? Ну, не пустой ли ты человек, не фат ли? Постой, не перебивай… Дай я тебе раз навсегда выскажу… К чему эти вечно новые костюмы, эта вот булавка на галстухе? Для тебя ли, нищего, мода? К чему этот дурацкий цилиндр? Тебе, живущему на счет жены, платить пятнадцать рублей за цилиндр, когда отлично, не в ущерб ни моде, ни эстетике, ты мог бы проходить в трехрублевой шапке! К чему это вечное хвастанье своими несуществующими знакомствами? Знаком и с Хохловым, и с Плевако, и со всеми редакторами! Когда ты сегодня лгал о своих знакомствах, у меня за тебя глаза и уши горели! Лжешь и не краснеешь! А когда ты играешь с этими барынями, проигрываешь им женины деньги, ты так пошло и глупо улыбаешься, что просто… пощечины жалко!
– Ну оставь, оставь… Ты не в духе сегодня…
– Ну, пусть это фатовство есть мальчишество, школьничество… Я согласен допустить это, Василий Иваныч… ты еще молод… Но не допущу я… не пойму одной вещи… Как мог ты, играя с теми куклами… сподличать? Я видел, как ты, сдавая, достал себе из-под низу пикового туза!
Василий Иваныч покраснел, как школьник, и начал оправдываться. Рыжий настаивал на своем. Спорили громко и долго. Наконец оба мало-помалу умолкли и задумались.
– Это правда, я сильно завертелся, – сказал брюнет после долгого молчания. – Правда… Весь я потратился, задолжался, растратил кое-что чужое и теперь не знаю, как выпутаться. Знаешь ли ты то невыносимое, скверное чувство, когда все тело чешется и когда у тебя нет средства от этой чесотки? Нечто вроде этого чувства я испытываю теперь… Весь по уши залез в дебри… Совестно и людей, и самого себя… Делаю массу глупостей, гадостей, из самых мелких побуждений, и в то же время никак не могу остановиться… Скверно! Получи я наследство или выиграй, так бросил бы, кажется, все на свете и родился бы снова… А ты, Николай Борисыч, не осуждай меня… не бросай камня… Вспомни пальмовского Неклюжева…
– Помню я твоего Неклюжева, – сказал рыжий. – Помню… Сожрал чужие деньги, налопался и после обеда захотел покейфовать: перед девчонкой расхныкался!.. До обеда, небось, не похныкал… Стыдно писателям идеализировать подобных подлецов! Не будь у этого Неклюжева счастливой наружности и галантных манер, не влюбилась бы в него купеческая дочка и не было бы раскаяния… Вообще подлецам судьба дает счастливые наружности… Все ведь вы купидоны. Вас любят, в вас влюбляются… Вам страшно везет по части женщин!
