— Я тебе говорю, уж поверь, что моя цена — самая большая цена… никто тебе больше не даст…
А баба тянула горшок в свой черед к себе и кричала:
— И слухать не хочу! Хиба ж за таки гроши несла бы я сметану за кильки верст в город? Да ни боже ж мой! Пойду на базар, там и продам.
— Ну какая же ты чудная! (Здесь горшок снова перетягивался на сторону хозяйки.) На базаре ты не одна будешь со сметаной, на базаре сметаны будет много, и придется тебе продавать за бесценок.
— А вам какая забота? — кричала баба и опять тянула горшок к себе.— Там нехай как люди, так и я…
— Ну и вернешься со своей сметаной домой.
— А нехай себе вернусь. Мне ваших грошей не треба.
И обе женщины — селянка и горожанка — тянули снова каждая в свою сторону злополучный горшок, не чуя того, что, решив обмануть друг друга, они добросовестно обманывают самих себя, потому что прогадывала из них всегда та, которой удавалось настоять на своем. На базаре сметана, конечно же, стоила дешевле. Но так уж спокон веков завелось: селянам и горожанам не верить друг другу и даже получать в этом особое удовольствие, изощряясь во всяческих уловках, хотя бы себе во вред.
Но самую настоящую смычку города с деревней можно было наблюдать у нас часов с шести утра, когда площадь загромождалась телегами и вслед за хозяйками выходили на улов хозяева — почтенные граждане. Тут уж смычка шла вовсю, доходя до высшей своей точки к полудню, после обедни.
Здесь можно было увидеть и нашего старшего врача из поликлиники, Евстафия Родионовича Амбразурова,— человека крупных масштабов и устойчивых убеждений, человека, по собственной его аттестации, безусловно сочувствующего. Он выходил на базар с рюкзаком за саженными плечами, брюки его от пиджачной пары заправлены были в голенища искривленных рыжих сапог, верная служба которых определялась количеством заплат; пиджак был почему-то перетянут тоненьким ремешком, а из-под пиджачного ворота, вместо полагающейся рубахи, выглядывала густая шерсть, как бы спустившаяся на грудь с головы вдоль щек, подбородка и шеи. Одни лишь разбегавшиеся карие глаза пытались выбежать из этого обилия курчавых волос, но останавливали их вишневый нос и глубокая впадина с черными зубами. Из впадины этой неизменно торчала зеленоватая сигара, скрученная какой-нибудь Приськой из-под Чернигова, и струился синеватый дымок самого странного и неприятного запаха.
Евстафий Родионович обходил всех приезжих селян по очереди, с каждым здороваясь за руку и подолгу беседуя.
— Ну как, браток, хляпаешь помаленьку,— говорил он.— А привез что? Капустку? Ну и прекрасно… Капустка овощ очень полезный и вкусный. А дай-ка мне кочерыжечку… Смерть люблю кочерыжку пожевать. Добрая кочерыжечка. А лошадка у тебя не того… опоена малость лошадка… Нехорошо, браток, нужно за лошадкой присматривать. Лошадка — скотина, требующая особенного ухода. Это не то что собака, например. С лошадкой нужно умеючи. Тогда она тебе сослужит службу, будь покоен. Верно послужит, до глубокой старости послужит. А то ведь, я знаю, ты ее обязательно колотишь…
— А то не? Когда и поколотим,— отвечал селянин,— для порядку.
— Вот то-то и есть,— продолжал Евстафий Родионович,— что поколачиваешь. Оно сразу видно — вся спина у лошадки постегана… Да смотри, пожалуйста,— у нее и хомут не подбитый, войлок весь выскубан — всю шею стер. Язвы. А мухи туда яички кладут… Совсем ты плохой хозяин. Могу сказать, вовсе не хозяин.
Тут доктор залезал в торбу, подвешенную к лошадиной морде, потом кряхтя становился на корточки и общупывал бабки, проверял копыта.
— Живодер ты, а не хозяин,— ворчал он,— какой ты корм задаешь своей лошадке. Труху, а не корм. И бабки у нее стерты, и на заднюю правую она у тебя припадает… Да и копыта расчеплены в лоск… Этак она у тебя в полгода на колени сядет. Помяни мое слово — сядет…
При этих словах обычно добродушный селянин начинал проявлять свой характер.
— Добре, добре,— говорил он,— побалакал, и буде. Нам вученые балачки не треба. А кобылу мою не чепай [6]. Она не любит, когда ее чужие чепают. Моя кобыла.
— Да я же тебе, дураку, дело говорю,— резонно возражал Евстафий Родионович.— Я же тебя предупреждаю…
— А ты мне голову не дури. На колени сядет! Слухали такого. На колени сядет. Я тебе сяду.
Здесь селянин слезал с воза и легонько начинал отпихивать доктора.
— Я тебе лихо не гадаю, а иди себе с богом. До греха. Кобыла у меня не ворована, гроши за нее плачены, нехай она як була, так и буде.
— Экой ты,— отвечал доктор, отводимый упористым локтем селянина прочь от кобылы,— экой ты, право. Я же тебе добрый совет хочу дать, я же тебе навстречу иду, знаниями своими делюсь, хозяйству твоему помочь хочу, а ты грубишь…
— Не вси таки деликатны паны, как ты,— внезапно переходя в крик, но с прежним хладнокровием, отвечал селянин,— нам панов не треба. Довольно они нас учили. Мы теперь сами учены.
— Ну и черт с тобой, если так,— благодушно соглашался Евстафий Родионович и спокойно переходил к другому возу, где беседа его протекала почти так же, как и первая.
— И охота вам, Евстафий Родионович, связываться с этим вонючим быдлом,— частенько говорил доктору Добржанский, встречая его на базаре,— ведь этой сволочи батогов нужно, а не разговоров.
— Э, нет, батенька мой,— возражал доктор, подтягивая на животе ремешок свой.— Вы это неверно… Я не спорю, народ он темненький, но все же хороший народ. Я люблю народ. Давно люблю народ… И я сочувствую, безусловно сочувствую. Его просвещать нужно. Теснейшая смычка с деревней нужна. Самая прочная смычка нужна. Вот только лошадок они не берегут, а лошади в хозяйстве — все. Все в хозяйстве — лошадка.
— Кто же с этим станет спорить,— отвечал Добржанский кисло,— мне, присоединившемуся вполне, и, знаете ли, без всяких этих «но», смешно было бы возражать против смычки… Но в этом деле нужен подход… очень, я бы сказал, тонкий… Поднятие нашего производства, увязка интересов…
Добржанский умел говорить красно и любил говорить так, чтобы его слышал не только собеседник, но еще и те, что проходили мимо. А так как в нашем городе, да в воскресные дни, каждый искал случая, чем бы себя занять, то обычно вокруг Добржанского собиралась значительная компания. Доктор сборищ этих не любил, предпочитая мирную беседу с кем-нибудь одним, а потому старался вовремя улизнуть от Добржанского и присоединиться к какому-нибудь возу, чтобы на свободе побеседовать о милых его сердцу лошадках.
Эта страсть его к лошадям породила даже множество анекдотов. Иные уверяли, что Евстафий Родионович вовсе не врач, а ветеринар, и что людей он лечит лошадиными средствами, оттого его пациенты долго не залеживаются — или тотчас же от большой дозы лекарства мрут, или вскакивают как встрепанные. Иные, претендующие на остроумие, уверяли, что у рожениц он предварительно осматривает зубы, а во время родов говорит: «Прими ножку» — или посвистывает и понукает, как возница своей ленивой кобыле: «Но, но! Пша, милая, пша». Однако пациенты его любили и даже однажды заступились за него всем миром, когда по чьему-то доносу его хотели убрать из поликлиники ввиду чрезмерного потребления спирта «предпочтительно не для санитарных надобностей».
Но в описываемое воскресенье, то есть на другой день приезда в наш город незнакомца, Евстафий Родионович не тотчас мог ускользнуть от Добржанского, потому что тот был особенно в ударе по случаю вчерашней выпивки у Близняка и делился своими впечатлениями о ней не только со стоявшими близ него Амбразуровым и фининспектором Гжимайло, но и со всеми базарными завсегдатаями.
Глава тринадцатая
О хозрасчете и мещанской надстройке
Со слов Добржанского выходило, что Козлинский Алексей Иванович — крайне нервный и впечатлительный человек. Он будто бы, гуляя по близняковскому саду, все к чему-то прислушивался и вздрагивал, а когда Добржанский предложил ему уединиться подальше для конфиденциальной беседы, то тотчас же испуганно воскликнул:
— Нет, уж лучше в другой раз как-нибудь. Сыро что-то… и к тому же за забором еще кто-нибудь подслушает…
— Кто же может нас подслушать за забором? — спрашивал Добржанский.
— Да мало ли кто бродит. У вас даже в городе на посту милицейского ни одного не видно.
— Чудак человек! — кричал Добржанский.— А впрочем, что же удивительного. Не привык к нашим сесеристым порядочкам. Европейская штучка!
— Да, видать, что культурный человек,— вставлял свое слово Гжимайло,— очки прекрасные у него. Здесь нипочем не достать. Я, как его, спросил, стоит ли покупать пустопорожние домишки, а он, как его, подумал сначала, а потом ответил: «Стоит». Мельком так сказал, будто, как его, мимоходом, и сейчас же отбежал в сторону…
