— A вот так я бы не могла…
Ах, какая чудесная, адекватная домработница!
* * *
В конце шестидесятых денег в стране в обрез хватало на космос и Фиделя Кастро, а тут еще хоровое пение…
Изыскивая резервы экономии, министр культуры Фурцева обнаружила, что под ее чутким руководством трудятся два казачьих хора. На ближайшей встрече с творческим активом это очевидное излишество было приведено как пример расточительства.
— Зачем в одной стране два казачьих хора? — задала риторический вопрос товарищ министр. — Донские казаки, кубанские казаки… Надо их объединить!
— Матушка, Екатерина Алексеевна! — взмолился знаменитый конферансье Смирнов-Сокольский. — Это не удалось сделать даже Деникину!
Говорят, довод подействовал.
* * *
Зиновий Гердт с давних лет был знаком с одним японцем-славистом (не знаю, впрочем, есть ли там такой второй). Этот удивительный японец говорил по-русски. То есть он думал, что говорит по-русски, а сказать ему правду в Японии было некому.
Но речь не о том.
Однажды при встрече Гердт спросил этого чудесного слависта, чем тот сейчас занимается.
— Пишу диссертацию, — ответил японец.
Гердт поинтересовался темой, и японец с поклоном ответил:
— Ранний Блок.
Гердт сначала немного испугался, а потом решил уточнить: кому в Японии нужен ранний Блок?
Милый японец немного подумал и ответил:
— Мне.
* * *
Про Иегуди Менухина она вспоминала так:
— Я помню у него один ми-бемоль…
* * *
После концерта в Киеве ко мне за кулисы приходит пара, мама и дочка, дивной красоты девушка. Она следит за моей публицистикой, говорит какие-то лестные слова…
— А вы — журналистка? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает девушка. — Я…
Загадочно улыбается, приподнимает подбородок и поворачивает голову в классический профиль:
— Видите?
И я вижу! На белоснежной шее, у самой ключицы — темнеет пятно. Я успеваю похолодеть в догадке о роде ее занятий, прежде чем милая девушка заканчивает фразу:
— Скрипачка!
Ну слава богу. Тоже, можно сказать, след профессии…
* * *
Эстрадного куплетиста Д. на пятом десятке жизни страшно разочаровал Лев Толстой:
— Прочел, — говорит, — тут «Анну Каренину»… Ну и хули? Ни одной репризы!
* * *
Молодой человек написал фортепианный концерт и пришел с ним к Шостаковичу.
Вежливый гений пригласил гостя к роялю — и молодой человек приступил к самовыражению. Через полчаса он нанес роялю последний аккорд и, весь в мыле, повернулся от клавиатуры. Шостакович сидел на диване, обхватив себя руками.
Исполнителю удалось произвести на гения сильное впечатление.
— Ну как? — спросил молодой человек.
— Очень хорошо, — забормотал Шостакович, — очень хорошо…
И неожиданно уточнил:
— Гораздо лучше, чем водку пить!
* * *
Впрочем, музыке водка мешает не всегда, что подтверждал пример самого Шостаковича.
Рассказывают, что как-то раз, живя в Доме творчества композиторов в Рузе, он пошел вечером в пристанционный буфет. Взял бутылку, но не пить же одному…
Правильно оценив нерешительность в одинокой фигуре интеллигента, рядом с Шостаковичем быстро возник человек. Человек тут же позвал третьего — и долгожданный кворум состоялся.
Они встали к буфетной стойке, нарезали, разложили, налили…
— Ну, — сказал первый собутыльник Шостаковича и протянул руку. — Федор!
Они познакомились. Истинные имена и профессии двоих участников процесса история, к сожалению, не сохранила; оба были местные работяги.
— А ты кто? — спросили Шостаковича.
Шостакович замялся.
— Я композитор, — признался он наконец.
Случилась пауза.
— Ну ладно, — подытожил диалог тактичный собутыльник Шостаковича, — не хочешь — не говори!
* * *
На предложение быть третьим Дмитрий Дмитриевич мягко, но неизменно отвечал:
— Знаете, хотелось бы — первым…
* * *
Композитора Вениамина Баснера остановили на улице трое сограждан с насущной просьбой дать им рубль. Принципиальный Баснер рубль давать отказался.
Сограждане были настроены миролюбиво и не стали его бить, но по еврейскому вопросу высказались. После чего обнялись и пошли прочь, распевая:
— «У незнакомого поселка, на безымянной высоте…»
Счастливый композитор Баснер рассказывал эту историю как историю о народном признании.
* * *
Иван работал мясником на Центральном рынке и баловался стишками. Баловался вполне бескорыстно, пока среди покупателей не обнаружился песенник Михаил Танич.
Мясник решил показать поэту свои вирши и обрел неожиданную протекцию, в результате которой через какое-то время советский народ получил в пользование песню «Травы» — ну, вы помните… От росы серебряной прогнуться. Некоторый идиотизм текста искупала его безобидность на фоне того, что пелось в те годы.
Когда песня пошла гулять по радиоволнам и ресторанам, перед мясником-стихотворцем вдруг распахнулись совершенно новые финансовые перспективы, и он начал подумывать о перемене жизненного пути.
Настрочив тонну новых стишков того же нехитрого свойства, он снова подстерег своего благодетеля на Центральном рынке, но поддержки не нашел.
— Ваня, — напомнил плодовитому мяснику Михаил Танич, — не мясо к травам, а травы к мясу!
* * *
В позднеперестроечные времена, прорвав плотину худсоветов, на эстраду хлынули «неформалы». Наибольшим успехом пользовалось все то, чего было нельзя при советской власти.
Иногда этого было достаточно для успеха.
Я видел это своими глазами: в гримерную Театра Эстрады пришел молодой интеллигентный человек. Вежливо поздоровался и начал переодеваться к выходу.
Он снял и аккуратно повесил на плечики брюки и пуловер — и влез в рваные джинсы и майку с черепом. Аккуратно поставил под стул туфли-лодочки и напялил мятые кеды. Вынул из дипломата баллончик с фиксатором; попшикал на волосы и отработанным движением ладоней привел их в игуаноподобное состояние.
Электрогитара уже лежала рядом, заранее привезенная другими членами творческого коллектива — интеллигентными молодыми людьми, частично с гнесинским образованием.
Через полчаса они вышли на сцену — и оттуда понеслось такое!..
Как говорилось в анекдоте про бабушку и гинеколога: сынок, а мамка твоя знает, чем ты тут занимаешься?
* * *
На шестом десятке жизни петербургский артист Борис Смолкин снялся в роли камердинера в сериале «Моя прекрасная няня». Мыльный идиот круто изменил жизнь Бориса Григорьевича: он проснулся знаменитым.
Статус всенародного любимца интеллигентный Смолкин встретил с недоумением.
— Витя, — озадаченно сказал он мне. — Я тридцать пять лет на сцене. Играл Труффальдино, играл Полония, Расплюева, Тарелкина… А теперь я говорю «кушать подано» — и я звезда!
* * *
Татьяна Догилева пересказывала рецепт сценарного успеха, услышанный ею от продюсера сериалов:
— Девушка из провинции мечтала стать почтальоном — и стала им!
* * *
В Ленинграде, в выходной день, на стоянке такси, подойдя к ней одновременно, встретились артист Юрий Толубеев — и гегемон с семьей.
— Ой! — сказал гегемон. — Я вас знаю.
Толубеев улыбнулся привычно и обаятельно. После выхода на экраны фильма «Дон Кихот» он, сыгравший Санчо Пансу, стал всенародно знаменит.
— Маш! — сказал гегемон. — Ты узнаешь? Это же артист! Из кино!
Толубеев доброжелательно кивал, подтверждая догадку зрителя.
— Ой! — говорил гегемон, не в силах поверить своему счастью. — Вы же наш любимый артист! Вы просто не представляете! Да, Маш?
Маша пискнула что-то радостное.
— Мы вас так любим! Три раза смотрели! Просто нет слов…
Так продолжалось несколько минут. Наконец подъехало такси, и Толубеев, согретый лучами народной любви, благодаря и прощально улыбаясь публике, шагнул к машине.
Тут его собеседник резко помрачнел.
— Куда-а! — загородив артисту дорогу стальной рукой, протянул он. — Клоун…
И гегемонское семейство стало загружаться в такси.
* * *
Половина перрона была отгорожена под съемки, но какая-то бабка с разгону прочесала его насквозь и вышла прямо под камеры. И уткнулась в Михаила Ефремова, уже в костюме и гриме ожидавшего команды «мотор».
— Ой! — сказала просветленная бабка. — Я тебя знаю! Ты артист!
— И я тебя знаю, — ответил ей Ефремов. — Ты бабка!
* * *
Дело было в Питере, в середине семидесятых.
К Александру Володину прицепился какой-то не сильно трезвый бард и начал, что называется, меряться статью.
— Вот вы, — сказал бард, — драматург. Ла-адно… А я, — бард загнул палец, — поэт! — Бард загнул другой палец. — Композитор, кандидат наук, гитарист, альпинист…
