— Ффууу! — перевел дух Левандовский и вдруг схватил меня за руку. — Гляди, еще одна!
Тут он закружился на тротуаре, как щенок, которому внезапно отдавили лапу.
— Не могу больше, — ослабшим голосом пробормотал Левандовский. — Свернем на другую улицу.
Мы свернули на другую улицу с неподходящими для существования красавиц условиями: по этой улице громыхали трамваи и мчались, разбрызгивая перемешанный с грязью снег, многотонные самосвалы.
— Ах-ах, старик! — заговорил Левандовский, неразборчиво ступая по жирным бензинным лужам. — Эх-эх, гонимы вешними лучами…
Против трамвайной остановки «Пляж», сбившись в кружок, стояло десятка полтора мужчин. Они стояли, опустив плечи, и, сосредоточенно, как часовщики, рассматривали что-то, находящееся в центре.
От этой толпы вдруг шагнул к нам человек и, отвернув полу телогрейки, показал ларец, доверху насыпанный зеленым изумрудом.
— Берем? — спросил он.
— Что это? — замлел восхищенный Левандовский.
— Мормыш, — таинственно шепнул человек.
— Не берем, — сказал я. — Мы — не рыбаки.
— Они — не рыбаки! — с мукой в голосе выкрикнул человек. — Не рыбаки они!!! Видали таких?
— А может, возьмем? — спросил Левандовский, и глаза его нежно заголубели. — Ведь они живые. Смотри — шевелятся. Давай возьмем, а?
— Ладно, — сказал я. — Только вместе с ящиком. Отдашь с ящиком, хозяин?
— С ящиком! — невыразимо страдая, закричал человек. — Они хотят с ящиком! Видали?.. Ну, берите!
Мы купили изумрудных мормышей и пошли дальше по улице, безопасной в смысле красавиц.
— Ай-ай-ай, старик! — бормотал Левандовский, прижимая к груди ящичек. — Ай-ай-ай! С окрестных гор уже снега… сбежали.
В одном месте из подвального оконца дома выпрыгнула мышь.
Она села на крышку канализационного колодца и быстро зашевелила носиком.
В Левандовском вдруг проснулся охотник.
— Гу! — закричал он и погнался за мышью. Мышь, спасаясь, сделала крутой зигзаг. Левандовский затормозил, высекая подкованными ботинками искры из асфальта.
Мышь улепетывала в переулок.
— Ы-эх! — крикнул Левандовский и метнул в нее шапкой. Но промахнулся….
— Ты видел? — возбужденно сказал он, вытряхивая шапку о колено. — Мышь! Живая! В городе! Ах, черт, не накрыл! Вот бы Алешке ее. Представляешь?..
Возле дома Левандовского пацаны гоняли грязный мяч.
— Кыня, пасуй! — забегая сбоку, умолял тоненький, интеллигентный мальчик.
Но красномордый индивидуалист Кыня не пасовал. Тяжело сопя и валяя защитников, он ломился к воротам в одиночку.
— Пасуй, Кыня! — страдал тоненький. — Ну, пасуй же!
Кыня все-таки пасанул, и тоненький с ходу пробил по воротам. Плохо надутый мяч прошел выше воображаемой штанги и угодил в лицо невольному зрителю Левандовскому.
— Весна, — сформулировал, наконец, Левандовский, соскребая со щеки лепешку грязи.
Тут из подъезда вышла Левандовская, посмотрела на травмированного мужа и сказала:
— Опять натрескался?
— Клава, посмотри-ка, что у нас, — заулыбался Левандовский и открыл ящичек с мормышем.
— У тебя семья есть? — дрожащим от негодования голосом спросила Клава.
— А что такое? — обеспокоился Левандовский.
— Есть у тебя семья? Долг? Обязанности?.. Я тебя просила соли купить, а ты!..
— А я купил! — обрадовался Левандовский. — Вот! — он достал из кармана пачку соли.
— По-твоему это «Экстра»? «Экстра» это, мучитель?! — и Клава шмякнула пачкой о землю.
Пачка взорвалась, и крупная непервосортная соль застучала по бурым штанам Левандовского.
— Тзк-с, — сказал он, провожая взглядом жену. — Слушай, ты не знаешь, к чему это, когда соль рассыплется?
Правый глаз его, в который било отраженное от мормышей солнце, казался зеленым и озорным; левый, из центра грязного пятна, смотрел печально и растерянно.
Семен Разгоняев поискал глазами — куда бы бросить окурок, ничего подходящего не нашел и пульнул его в дальний угол комнаты. После этого Семен брезгливо сказал:
— Ну и озверел же ты здесь! Ужас просто. Жениться тебе надо, а то совсем очертенеешь.
— А правда, Игореша! — оживился Левандовский. — Что это ты теряешься? Квартиру ты раньше всех нас получил — уже лет шесть у тебя в преферанс играем… Шесть или семь?
— Семь, — сказал Трущеткин.
— Ну вот, видишь! Семь лет. Мы уже детей понарожали, а ты все как был.
— Да я не против, — зарумянился Трущеткин. — Я разве против. Женили бы вы меня, ребята, а?
— Женим, женим, — рассеянно пообещал Миша Побойник. — Почему не женить…
Тут Побойник раскрыл карты и увидел, что ему пришло шесть пикей..
— Раз! — сказал он. Остальные спасовали. Миша взял прикуп — и там обнаружил еще пикового туза.
— Женим, старик! — бодрым голосом заверил Миша Трущеткина. — Еще как женим! В ногах валяться будешь. Приходи завтра к нам — я тебя с подругой жены познакомлю…
В следующую пятницу, вечером, к томившимся во дворе на скамеечке Мише Побойнику и Семену Разгоняеву подошел Левандовский.
— Привет! — поздоровался он — Слыхали новость? Трущеткин женится.
— Иди ты! — не поверил Семен.
— Точно, — сказал Левандовский. — Больше не на что подумать. Второй день моет полы.
— Заливаешь, — отмахнулся Разгоняев. — Чтобы Трущеткин пол мыл!..
— Не веришь — позвони, — сказал Левандовский.
Семен пошел к автомату и набрал номер Трущеткина.
— Здорово! — крикнул он в трубку. — Чем занимаемся?
— Пол мою! — счастливым голосом ответил Трущеткин.
— Чего это ты? — неодобрительно поинтересовался Семен. — До октябрьских еще далеко.
— Женюсь, Сема! — хихикнул Трущеткин. — Вроде как женюсь.
— Ах, женишься! — протянул Разгоняев. — Ну, давай, давай… Дело хозяйское. Жениться — не напасть, как бы женившись не пропасть.
— Это ты о чем? — насторожился Трущеткин.
— Да нет, ничего, — сказал Разгоняев. — Так я… Тут ведь раз на раз не приходится. Некоторым, бывает, даже повезет. Редко кому, правда… Ты-то свою давно знаешь?
— Да уже… неделю, — сказал Трущеткин — С того дня, как у Миши познакомились.
— Неделю! — ужаснулся Семен. — Вот это стаж! Ты хоть запомнил, какого она цвета? Небось, на улице встретишь — не узнаешь.
— Почему не узнаю, — обидился Трущеткин. — Она блондинка.
Обратно Разгоняев вернулся мрачный.
— Женится, мазурик! — оказал он. — На блондинке. На Мишкиной протеже…
— Как на блондинке?! — подскочил Миша Побойник. — Вот это хохма! Ну-ка, дай двушку. — И он рысью ударился к телефону.
— Привет! — сказал Миша, услышав далекий голос Трущеткина. — Это я. Пол что ли моешь?
— Ага, — подтвердил тот. — Домывал. Да тут Сема позвонил — теперь уже и не знаю.
— Слушай, — затоптался в будке Побойник. — Такое дело, понимаешь… Надо бы мне сразу тебя предупредить, как друга… Но лучше поздно, верно?.. В общем, не блондинка она, старик, Ну, красится, понял? То ли хной, то ли какой другой чертовщиной. Мелочь, конечно, в наше время… Но считаю своим долгом. Чтобы обид не было… И потом еще одна штуковина — замужем она была. Ты слушаешь? Ну вот… И муж от нее ушел. Или ушел, или она его поперла — не знаю: дело семейное, темное. Короче, сбежал он. В Норильск. Может, сам гусь добрый, а может, она догрызла — тут гадай не гадай… Зола, конечно, в наше время. Но я тебе сообщил, имей в виду. Чтоб разговоров потом не было…
— Ну, хохма! — повторил Миша уже на скамейке. — Едва успел…
Помолчали.
— Так что, пульку сообразим? — сказал Левандовский.
— А где? — спросил Семен Разгоняев. — Квартирка-то улыбнулась.
— Об этом я не подумал, — бледнея, сознался Левандовокий.
— Не подумал! — желчно передразнил Семен. — Чужой дядя за вас думать будет!
— Пойду, — сказал Левандовский, поднимаясь. — Пойду к нему! — решительно повторил он и застегнул макинтош. — Все выложу. Всю подноготную своей семейной жизни. Молчал я, ребята, вам ничего не говорил. А теперь нельзя. Раз такое дело…
— Холодище у тебя собачий! — сказал Миша Побойник, дуя на пальцы.
— Так зима же на дворе, — объяснил Трущеткин.
— А верно, Игореша! — поддержал Побойника Левандовский. — : Зима — зимой, а ты бы окна заклеил.
— Да гори они! — махнул рукой Трущеткин. — Я вон лучше фуфайку надену. Много мне надо, одному? Другое дело — когда семья… Женили бы вы меня, ребята, а?
— Женим, женим, — рассеянно пообещал Семен Разгоняев, сдавая карты. — Почему бы не женить…
В воскресенье вечером на квартире у бабки Зыбунихи шло невеселое чаепитие. Хотя женщины и распробовали перед этим бутылку тридцать третьего портвейна, прихваченную из столовки Фридой. Настроение, однако, не возникало.
