— Мисс Деррик, — сказал я сипло.
Филлис рассматривала розу, которую держала в руке, с более пристальным вниманием, чем роза того заслуживала. В люпинах жужжали пчелы.
— Мисс Деррик, — сказал я и снова умолк.
— Э-эй, ребятки, — произнес бодрый голос, — чай на столе. Привет, Гарнет, как поживаете? Медаль Общества спасения на водах уже прибыла?
Я стремительно обернулся. В конце дорожки стоял мистер Том Чейз. Единственное слово, которое адекватно выразило бы положение вещей, ударилось изнутри о мои передние зубы. Я болезненно улыбнулся.
— А, Том, — сказала Филлис.
И мне почудилось, что в ее голосе прозвучала нотка досады.
— Я купался, — сообщил мистер Чейз à propos des bottes.[6]
— О! — ответил я, а затем добавил: «Чтоб тебе утопнуть!»
Но добавил я это безмолвно самому себе.
— Повстречал на волноломе бывшего лодочника профессора, — сказал мистер Чейз, разделывая шоколадный торт.
— Неуклюжий олух, — сказала Филлис. — Никогда не прощу ему, что он чуть не утопил папу.
Мое сердце облилось кровью от жалости к мистеру Гарри Хоку, новоявленному мученику нынешних времен.
— Когда я его увидел, — сказал Том Чейз, — он, казалось, вознамерился утопить и свои печали.
— Я поняла, что он пьет, — беспощадно сказала Филлис, — едва его увидела.
— Ты могла бы предостеречь профессора, — заметил мистер Чейз.
— Он бы не перевернул лодку, будь он трезв.
— Как знать! Он мог сделать это нарочно.
— Том, какой вздор!
— Не слишком ли вы к нему жестоки? — сказал я.
— Всего лишь предположение, — весело продолжал мистер Чейз. — Последнее время я читаю детективные романы, и мне кажется, что мистер Хок прямо-таки скроен быть чьим-то приспешником. Вполне возможно, что его подкупил какой-нибудь тайный враг профессора.
Сердце у меня перестало биться. Он знает, и все это — окольный способ дать мне понять, что он знает? Вот какая мысль промелькнула у меня в голове.
— Профессор, возможно, член Лиги анархистов или еще там чего-нибудь. И это — кара ему за отказ убить того или иного любителя гольфа.
— Выпей еще чашку чая, Том, и перестань говорить глупости.
Мистер Чейз протянул ей свою чашку.
— На мысль, что лодка перевернулась не сама по себе, меня навело следующее: я видел все, что произошло, с Уэрского обрыва. А на Мальте я десятки раз наблюдал, как лодки переворачивались именно таким образом.
— Почему они сами переворачивают свои лодки, и именно на Мальте? — осведомилась Филлис.
— Слушай внимательно, моя дорогая, и ты получишь много больше сведений о нравах военного флота, который охраняет твои побережья, чем имела раньше. Когда на Мальте матросов отпускают на берег, капитан томится желанием увидеть их снова на борту в установленный час. После этого часа любой мальтийский полицейский, который доставит их на борт, получает соверен наличными. Однако доставку он должен организовать сам на собственный страх и риск. В результате можно наблюдать, как к кораблю направляются лодки, груженные матросами, которые припозднились; и когда расстояние до него заметно сократится, задержанный морской волк вскакивает на ноги, переворачивает лодку и плывет к спущенному трапу. Полицейский (если он не утонул, как иногда случается) старается его догнать, и тот, кто первым доберется до цели, становится победителем. Если полицейский, он получает свой соверен. Если матрос, то считается, будто он вернулся самостоятельно, и опоздавший отделывается сравнительно легко. Еще одну чашечку, будь так добра, Филлис.
— Но что из всего этого следует? — спросил я пересохшим языком.
— Мистер Хок вывалил профессора в море именно так, как вываливают мальтийских полицейских. Способ запатентован. К тому же, осмотрительно наведя справки, я узнал, что Хок когда-то служил на военном корабле со стоянкой у Мальты. Кому теперь может понадобиться Шерлок Холмс?
— Неужели вы и правда полагаете?.. — сказал я, чувствуя себя преступником на скамье подсудимых и в тисках неопровержимых улик.
— Я полагаю, что друг Хок предался воспоминаниям о радостях своей далекой юности, так сказать.
— Его следует отдать под суд! — сказала Филлис, пылая негодованием.
Увы, бедный Хок!
— Никто не может считать себя в безопасности, если такой человек сдает лодку внаймы!
О, злополучный Хок!
— Но с какой стати, Чейз, он сыграл бы подобную шутку с профессором Дерриком?
— Из чистой жизнерадостности скорее всего. Или же, как я сказал, он мог быть чьим-то сообщником.
Жар пробрал меня до костей.
— Непременно скажу папе, — заявила Филлис самым своим решительным голосом, — и погляжу, как он к этому отнесется. Неудивительно, что негодяй запил после подобного.
— Мне… мне кажется, вы ошибаетесь, — сказал я.
— Я никогда не ошибаюсь, — ответил мистер Чейз. — Меня прозвали Всеправый Арчибальд, потому что я непогрешим. Предлагаю не спускать зорких глаз с шутника Хока.
Он взял еще кусок шоколадного торта.
— Неужели тебе все мало, Том? — осведомилась Филлис. — Я уверена, мистеру Гарнету надоело сидеть тут и разговаривать о пустяках, — добавила она.
Я парировал вежливым отрицанием. Мистер Чейз с набитым ртом объяснил, что отнюдь не кончил. Шоколадный торт, как выяснилось, был мечтой его жизни. В море он проводил бессонные ночи, грезя о нем.
— Вы, кажется, не осознаете, что я только что вернулся из плаванья на торпедном катере. И волнение почти все время оставалось таким, что операции в камбузе были полностью приостановлены и мы существовали на ветчине и сардинках… без хлеба!
— Какой ужас!
— С другой стороны, — философски добавил мистер Чейз, — это большого значения не имело, поскольку нас почти все время выворачивало.
— Том, не говори гадостей.
— Я ведь только оправдывался. Надеюсь, мистер Хок сумеет оправдаться не хуже, когда настанет его черед. Моя цель, дорогая Филлис, продемонстрировать тебе в серии импрессионистических картин то, что мне приходится переносить, когда меня тут нет. Тогда, быть может, ты не станешь так свирепо рвать меня в клочья из-за какого-то пятиминутного опоздания к завтраку.
— Пятиминутного! Три четверти часа, и все оледенело.
— Что может быть лучше в такую погоду? Ты рабыня условностей, Филлис. Ты думаешь, что завтраку положено быть горячим, и потому всегда ешь его горячим. А я предпочитаю есть мой холодным. И моя мудрость — истинная. Передай кухарке мои комплименты, Филлис, и скажи ей — осторожно, я не хочу, чтобы радостная весть совсем ее ошеломила, — что я ел этот торт с наслаждением. Скажи, что я буду счастлив соприкасаться с ней и впредь. Как насчет тенниса, Гарнет?
— Как жаль, что Норы нет, — сказала Филлис. — Мы могли бы сыграть двое надвое.
— Но она на манер цветка, воспетого Греем, расточает в эту минуту свое благоухание на пустыню Йовила. Куда лучше, если ты сядешь и будешь смотреть, как играем мы. Теннис в подобную погоду — не занятие для нежно взлелеянных девиц. Я буду объяснять сильные моменты моей игры по ходу действия. Обрати особое внимание на Левый Смэш Тилдена. Стопроцентно неотразим.
Мы отправились на корт. Я играл против солнца. При желании я мог бы подчеркнуть этот факт и отнести мой последовавший разгром на его счет, указав в подкрепление полного моего оправдания, что играл я на незнакомом корте чужой ракеткой, а мысли мои были заняты совсем другим — во-первых, l’affaire[7] Хока, а во-вторых и главным образом, мрачными размышлениями о том, что отношения между Филлис и моим противником казались слишком уж дружескими. За чаем их поведение было почти поведением помолвленных. Они понимали друг друга с полуслова и даже без. Однако я не желаю прятаться за оправданиями. Признаю безоговорочно, что мистер Чейз был мне не по зубам. Мне всегда почему-то казалось, что лейтенанты Королевского флота на теннисных кортах не блещут. Я встречался с ними на кортах многих загородных домов, но они никогда не поднимались выше среднего. Играли они усердно, ровно и словно бы вздыхали с облегчением, когда можно было покинуть корт. Мистер Чейз был лейтенант иного рода. Его подачи были извержением молний. Отбитые им мячи вели себя словно кузнечики. Первый гейм он выиграл ровнехонько с шести подач. Подавал он. Один-единственный раз я точно принял его мяч на ракетку, и ощущение было такое, будто я остановил пулю. Отбил этот мяч я в сетку. Последний посланный им в этом гейме мяч ударился в деревянный край моей ракетки, высоко взмыл над проволочной сеткой задней ограды и исчез в цветущих кустах.
— Гейм, — сказал мистер Чейз. — Поищем его потом.
Я чувствовал себя жалким червем, а не мужчиной. Филлис, подумал я, выведет заключение о моем характере из этого фиаско. Человек, рассудит она, который так жалок и беспомощен в теннисе, просто не может быть надежен в какой бы то ни было сфере жизни. Она инстинктивно сравнит меня с моим соперником и противопоставит его лихость и блеск моей некомпетентности. Каким-то образом этот свирепый разгром начал дурно сказываться на моей личности. Мое самоуважение стремительно убывало. Еще немного такой выволочки, и я буду стерт в порошок, сведен к желе в человеческом облике. Теперь подача перешла ко мне. В теннисе мой козырь именно подача. Удары у меня не слишком точные, но очень энергичные, и иногда я посылаю мяч так, что отбить его невозможно. Один-два таких удара, и даже при паре аутов мне удастся сохранить хотя бы долю самоуважения.
