ЯВЛИНСКИЙ. Знаю, читал.
ГАЙДАР. Так что теперь именно это — жизнь. (Пилят). А потом, знаете, нет худа без добра.
ЯВЛИНСКИЙ. Какое тут добро, Егор Тимурович? Тулуп да валенки.
ГАЙДАР. Что вы! Тулуп и валенки я приобрел еще в декабре девяносто второго года… Вместе со сменой белья.
ЯВЛИНСКИЙ. Тогда что вы имеете в виду?
ГАЙДАР. А то, что мы все-таки объединились, Григорий Алексеевич! Вместе вот… работаем. Так что в историческом смысле я оказался прав.
ЯВЛИНСКИЙ. Это не мы объединились. Это — нас…
ГАЙДАР. А с вами иначе не получается. (Пилят). Хоть так…
ЯВЛИНСКИЙ. Кстати, а где остальные?
ГАЙДАР. Кто где, Григорий Алексеевич! Боровой с Новодворской бежали, переодевшись в женское платье. Хакамада в Мордовии, Панфилова в Токио. Федоровы оба тут, недалеко.
ЯВЛИНСКИЙ. Ну, это ежу понятно. Что делают?
ГАЙДАР. Борис объясняет зэкам, как надо было голосовать.
ЯВЛИНСКИЙ. А Святослав?
ГАЙДАР. А Святослав после этого его лечит.
ЯВЛИНСКИЙ. В общем, жизнь идет?
ГАЙДАР. Не то слово!
ЯВЛИНСКИЙ. А что в Москве?
ГАЙДАР. Что может быть в Москве? Съезд партии.
ЯВЛИНСКИЙ. Какой именно партии?
ГАЙДАР. Вам бы, Григорий Алексеевич, все шутить…
5.
Лужков в своем кабинете говорит по телефону.
ЛУЖКОВ. Да! Слушаю! Что значит: динамит его не берет? А ты тротилом давай! Что? Давал тротилом? Не берет? Я знаю, что большой, сам строил! Да хоть руками сноси! Рули там, как хочешь, но чтобы к Седьмому ноября было ровное место! Народу нужен бассейн! Люди плавать хотят, плавать по-собачьи… Здоровье нужно народу, здоровье! Физическое! С духовным уже все. Все в порядке с духовным, говорю, давай взрывай это все к едрене фене! А я говорю, к ней! Отрапортовать к ноябрьским! Физкульт-привет!
6.
Парад на Красной площади. На Мавзолее стоит Зюганов — в шляпе, с красным бантом и огромными бровями и делает народу ручкой. Фоном звучит все та же песня Кобзона.
ГОЛОС КИРИЛЛОВА. Союзу рабочего класса, крестьянства и трудовой интеллигенции — ура!
ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!
ГОЛОС КИРИЛЛОВА. Ленинскому Центральному Комитету Коммунистической партии и лично Генеральному секретарю Геннадию Андреевичу Зюганову — ура, товарищи!
ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!
Играет военный оркестр. Из ворот выезжают две машины, останавливаются напротив трибуны. В одной стоит Лебедь, в другой — Грачев. Оба держат «под козырек».
ГРАЧЕВ. Товарищ министр обороны! Войска московского краснознаменного ордена Ленина военного округа для проведения парада, посвященного восемьдесят второй годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, построены. Командующий округом генерал Грачев!
ЛЕБЕДЬ. Генерал! Поздравляю вас с присвоением внеочередного воинского звания прапорщик!
ГРАЧЕВ. Сам дурак.
Оркестр играет марш.
ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!
Машины разъезжаются, открывая трибуну Мавзолея с Зюгановым перед микрофонами и с бумажкой.
ЗЮГАНОВ (почмокав, говорит голосом и дикцией позднего Брежнева). Дорогие товарищи!..
Титры.
— Здравствуйте, товарищи североморцы!
— Здрав-ав-ав-ав-ав-ав!
— Поздравляю вас с наступлением полярной ночи!
— Уё-ё! Уё-ё! Уё-ё!
Занавес
— Слушаю вас.
— У меня проблемы…
— Вижу.
— Мне не платят зарплату.
— Ужас…
— Да! Два года.
— Я говорю: ужас, как от вас пахнет! Встаньте там, у двери.
— Простите.
— И пользуйтесь дезодорантом. Вы живете среди людей.
— Я…
— Слушаю вас.
— Два года — ни копейки… Написал в райсовет — оштрафовали. Пришёл в милицию — выписали из квартиры.
— Всё?
— Нет. Я пожаловался в прокуратуру.
— Вижу.
— Да. Мне сломали руку и выжгли клеймо, запрещающее въезд в пределы Садового кольца.
— На левом боку.
— Откуда вы знаете?
— В Конституционный суд обращались?
— Да.
— И что?
— Дочь забрали в армию.
— Хорошо. Дальше.
— Что?
— Изложите суть вопроса.
— Мне не платят деньги. Меня выписали из квартиры…
— Я уже это слышал.
— Мне сломали руку!
— Вторую?
— Нет, первую.
— Вы уже говорили об этом! Старайтесь не повторяться, у нас очень много работы… Вас тут миллионы таких.
— Мне выжгли клеймо.
— Зачем вы сюда пришли?
— Мне сказали, здесь…
— Да, и что?
— Я хотел…
— Короче.
— Но я…
— Время! (Пауза).
— Я пойду?
— Спасибо, что напомнили. (В трубку). Павел Семёныч, тут ко мне пришёл человек, которому не нравится жить на Родине — сломайте ему, пожалуйста, левую ногу.
Занавес
ГОГОЛЬ. Добрый день.
РЕДАКТОР. Ну.
ГОГОЛЬ. Я приносил вам вторую часть моей поэмы…
РЕДАКТОР. Фамилия.
ГОГОЛЬ. Гоголь.
РЕДАКТОР. «Мёртвые души» называлась?
ГОГОЛЬ. Да.
РЕДАКТОР. Она нам не подошла.
ГОГОЛЬ. Я тогда заберу?
РЕДАКТОР. Не заберёте.
ГОГОЛЬ. Почему?
РЕДАКТОР. Мы её сожгли.
Занавес
Предисловие
Эта маленькая повесть была написана в 1990 году. Помните такой? Отделялась Компартия Литвы, Егор Кузьмич уговаривал тружеников Воронежской области повысить сахаристость свёклы… Интеллигенция любила Горбачёва.
Ну и цены, конечно. В этом смысле повесть читается с сильным ностальгическим чувством — я проверял.
А в общем, ничего не изменилось.
Автор
Однажды в субботу тёща Иванушкина захотела голубцов.
Тёщу свою Вадя любил, хотя, действительно, хотела она многовато. Хотела, чтоб денег Иванушкин приносил, как все нормальные люди, а не только пятого-двадцатого, и чтобы не посещал после работы друзей, а шёл, как битюг, сразу в стойло, и чтобы вместо турнира на приз «Известий», в то самое время, когда чехи ведут четыре-три, и под угрозой престиж, клеил в коридоре новые, в ядовитый цветочек, обои. И говорила при этом Пелагея Никитична вещи совершенно невозможные в цивилизованном мире: мол, что же, Вадим, два периода посмотрели — и хватит! Одно слово — баба.
Спорить с тёщей Иванушкин не умел, и хотя заветные слова просились изнутри: пусти, Вадя, наружу, — но Вадя их не пускал, понимал про себя, что не в коня корм, а жизни потом не будет совсем. Терпел.
А в субботу захотелось Пелагее Никитичне голубцов, и легла Ваде судьба идти за капустой. Так уж сложилось в тот день, что отказаться было никак невозможно: накануне, как назло, заспорил Иванушкин на работе с электриком Куприяновым о положении дел в Центральной Америке — и забыл прийти домой, а пошёл к Куприянову, потому что была у того карта мира, а приспичило почему-то увидеть Гондурас своими глазами.
После Гондураса пили за Ортегу, за урегулирование и ещё какого-то деятеля, которого Вадя вообще не знал, но Куприянов за него поручился, как за себя — и пришёл Иванушкин домой, когда уж ничто, кроме него, не ходило, и сильно нагондурасившись.
А наутро была суббота, сизая такая суббота, с трещинкой поперёк, и вместо Ортеги с Гондурасом ходила вдоль Иванушкина жена Галина и говорила, говорила, говорила, да тёща Пелагея маячила в отдаленьи, как призрак коммунизма. А Вадя лежал на тахте с приёмником «Альпинист» на груди и обиженно вертел колёсико, и всё чего-то ждал — и дождался.
Крикнула жена Галина тёще Пелагее:
— Мама, ты чего на второе хочешь: рыбу или чего? — а тёща ответила:
— Я бы голубцов поела…
Достала тогда Галина кастрюлю большую, голубцовую, хватилась: а капусты нет!
На нет, как известно, и суда нет — тут бы и понять Галине, что судьба старухе есть рыбу, ан нет! С детства привыкшая преодолевать, шваркнула Галина крышкой и пошла по вадину душу — и деваться Ваде стало некуда, потому что действительно: без капусты какие ж голубцы? Фарш один…
А не слабо ли было сказать Ваде: перебьётся, мол, тёща без голубцов, не маленькая? Не слабо ни чуточки. Но тёщу свою, я уж говорил вам, Вадя любил. Чувство это было у него третьим по счёту: после любви к жене Галине и аналогичного чувства ко всему прогрессивному человечеству.
— Ладно: пойду, разомнусь, — сказал он и окончательно крутнул колёсико. Человек в радио подавился словом, щёлкнул и исчез, как его и не было, хотя только что был тут и очень горячо агитировал за власть Советов на местах.
Ваде понравилось, как исчезают.
Он вернул, как было, и снова крутнул. Человек в радио снова подавился и щёлкнул. Вадя хмыкнул от удовольствия.
— Ты, Иванушкин, совсем обалдел! — крикнула жена Галина.
