— А вот такие сегодня новости.
Ее вдруг выпрямило и дернуло снизу от живота, длинный плевок полетел в сторону.
— У ё-о…
Катушев, как ни странно, испытывал облегчение — похоже, все закончилось, похоже весьма на финал.
Хотя в некоторых кругах началась, а теперь и усилится, паника.
Ришельевич с Полуниным уже думают о своих головах, и чеченские трупы удалось обнаружить лишь в середине этого дня — Березовский сообщил о них «Энергетику», разумеется, уже только добравшись до Лондона. Специалисты на прослушивании быстро разобрались — «что» и «о чем».
Депутата-коммуниста милиция нашла под утро на какой-то сельской дороге и, внимательно выслушав, бережно отвезла в сумасшедший дом.
Депутат уже рассказал свою историю нянькам, а теперь рассказывал двум врачам.
— Я к нему, как к отцу родному, я ж за памятник его душу клал. Он мне сразу про памятник: «Черт с ним. Ты про партию говори, про страну». Разве можно неправду сказать этому человеку? — он посмотрел на врачей, те категорически мотнули головами, что, конечно, нельзя. — Вот, значит, я с партийной прямотой изложил про Советский Союз и что новоявленная буржуазия все, значит, отобралa, — пациент сглотнул, на секунду окунувшись в переживанья. — Слышу, он по-польски сначала, потом русским матом, — и опять понадобилось несколько секунд пережить. — Достает маузер — две сюда, — пациент указал пальцем слева в две точки, — и одну сюда, — рука сдвинулась вправо.
Он еще раз хотел удостоверить места попаданий, но один из врачей мягко отвел его руку.
— Мы поняли, а что дальше было?
— Дальше, как я уже помер, чувствую, он по трупу ногами лупит, мало ему, — рука снова поехала к грудной клетке. — Две сюда, и одну вот сюда.
Через полгода у него будет уже сорок сребреников, а потом пятьдесят…
Будет, но для чего?
Он, Иуда, не понял самого главного — замысла великого.
Чтобы увидели те, кто не слышит.
Чтоб ощутили высший предел человека.
Не божественный, нет, собственный свой великий предел.
Братья пойдут той же дорогой, и другие многие, которых лица сегодня он видел.
Они пойдут, а ему уже нет пути.
И не горько ему, а пусто.
Да, не понял.
Оттого, наверно, что не очень он умный, простой человек.
Человек.
Человек он.
Значит, и быть по сему — никто не ткнет в него пальцем, не станет показывать на него детям и не плюнет никогда на могилу — друг зароет его тайком, где никто не найдет.
Осень уже попрощалась.
И в ближайшие дни совсем уберет уже малый оставшийся цвет.
По пустынной почти что Пятницкой шли четверо мужчин и женщина с превосходной собакой на поводке.
Нет, не совсем пустой была улица — редкие прохожие встречались им по пути, все здоровались, улыбались.
— Хорошо, когда мало людей, — сказал плотный, в длинном пальто, похожий на бандюка.
— Людей как раз много, — ответил ему длинный в шляпе с интеллигентным лицом.
Миновали небольшой внутренний скверик у старого особняка.
— Посмотрите, Мессир, — остановившись, проговорил в шляпе интеллигентный, — кто к нам пожаловал.
Статный человек впереди тоже остановился и повернул голову.
— А, неприкаянный.
— Послушаем, или ну его?
— Послушаем, Мессир, — произнесла женщина.
— Отчего же.
Группа повернулась и направилась в сквер, где стоял человек в сером чуть ниже колен балахоне, опоясанном, трижды, грубой неприятной веревкой, с опущенной головой, прикрытой подобием капюшона, на голых ногах были только поношенные сандалии.
Группа остановилась в центре скверика в нескольких метрах от человека.
Бандюк в длинном пальто хлопнул в ладоши, и статный человек сел в кресло — черное, офисное, которое его слегка крутануло.
— Мотов, ты доиграешься.
— Виноват, обшибочка вышла.
Он снова хлопнул в ладоши.
Кресло на мгновение потеряло контуры и снова их обрело — темного дерева, строгое, с высокой спиной.
— Ну и зачем ты явился? Он к себе не берет, и здесь знать не хотят? — сказанное, кажется, не очень понравилось ему самому, и следующие слова прозвучали чуть мягче: — Ладно, рассказывай, не зря же ты прибыл.
— Оставь их, пожалуйста, — тихо произнес голос.
— Вот как?
— Ни Он, ни Ты, ничего тут не сделаете.
Сидевший поиграл пальцами на деревянной ручке.
Козулинский чуть сдвинул шляпу и потер переносицу.
— Мнение специалиста, Мессир.
Человек борцовского склада сделал шаг вперед из-за кресла.
— Иуда прав, Мессир.
— Ты, Гелла, что скажешь?
— Не знаю.
— А глаза грустные почему?
— Обычные, Мессир.
— Мотов?
— Позвольте мне остаться при своем мнении, Мессир.
— Оставайся, но при каком именно мнении?
— Просто при своем мнении.
Пальцы опять поиграли по ручке.
— Итак, двое «за» при двух «воздержавшихся». Что ж… действуй, Козулинский.
Интеллигентный щелкнул три раза пальцами:
— Лямца, дрица, хоп…
— Цаца, — подсказала, прикуривая Гелла.
— Ну, цаца, не цаца, а результат будет тот же.
Шум покрыл улицу, люди засновали, обгоняя друг друга… трое подростков-школьников прошли через сквер, говорившие непонятно о чем из-за слишком малого числа нормативных слов.
— Да, — произнес Мотов, — интересно будет потом взглянуть на детей этих детей, — все на него посмотрели. — М-м, неудачная шутка, согласен.
Он идет по какому-то ухоженному парку, желтоватый под ногами гравий, в руках поводок, на поводке голый Буш — движется на четырех конечностях рядом внизу.
Что это?
Как неловко…
Хорошо, людей нет.
Он смотрит по сторонам — а людей даже много — стоят на соседних дорожках, смотрят с газонов.
Буш вдруг поднимается и произносит:
— А теперь поменяемся, как договаривались.
Он видит знакомые лица — Меркель, японцев…
Буш уже расстегивает на нем пиджак, собираясь раздеть…
Фу, хорошо, жена включила громко радио в соседней комнате, и он проснулся до срока.
И сейчас, в середине дня, сон вспоминается с легкими мурашками по спине.
Переутомление явное, надо съездить с визитом куда-нибудь в Гваделупу.
Президент сначала хотел вызвать Буркова, а потом сам решил демократично прогуляться к подчиненному в кабинет.
Вышел в приемную.
Помощник за столом за странным каким-то занятием.
Гоняет серебряную монетку?
Ну да, «ать» — раздается — «ать».
Тот вскинул на шефа голову и хотел приподняться, но монетка оказалась совсем под рукой — «ать»…
Не иначе как Иванов изобретеньице от «оборонки» принес — любит похвастать.
Монета никак не давалась — то отпрыгивала быстро по лягушачьи, то, встав на ребро, катилась зигзагом.
«Любопытно, на что она реагирует? — Президент двинулся дальше. — На тепло? Просто на колебания воздуха?»
Он прошел по коридору, открыл нужную дверь — там, в приемной, секретарь находился за тем же занятием, поздоровался с ним, но даже не приподнялся, устремившись опять за серебряной целью — «ать, ать»…
В кабинете, что за ёлки-моталки, и Бурков гоняет монету.
— Шеф, я ее, проклятую, сейчас достану.
Президент сам заинтересовался всерьез.
— Давай вдвоем.
— Давайте.
Президент скинул пиджак.
— Гони ее на меня.
— Гоню.
— Ать, ать… Ах, ты курва! Ать, ать!
* * *
Народу в холле аэропорта «Шилково» было не очень много, и Дмитрий сразу заметил появившуюся группу с высоким статным человеком впереди — тем самым его банкетным знакомцем.
Тот тоже сразу увидел и подошел.
Остальные — женщина с красивой собакой и трое мужчин стали за ним полукругом.
Они обменялись рукопожатиями.
— В Австралию, Дмитрий Игоревич, слышал я? Что ж, неплохая страна.
Митя вспомнил их разговор, будто только вчерашний, свою, бывшую тогда уверенность в том, что всё на своих местах — это добавило лишь растерянности к его теперешним чувствам.
— Оставили все?
— Вот, кроме нее.
Симпатичная интеллигентная женщина прикоснулась щекой к плечу мужа.
— А разве этого мало? — громко сказала зеленоглазая с собакой на поводке.
— Да! — выдвинулся какой-то подозрительно знакомый в расстегнутом длинном пальто.
Нет, не знакомый — тут только цепи золотой на груди не хватает.
— Да, — продолжил бандюк, — а другим, — он ткнул в себя пальцем, — похуже приходится!
Вдруг по его морде потекли слезы.
— Эх, сиротинушка я, ой сиротинушка! — кулаки поднеслись к глазам, чтобы вытереть, а слезы текли. — И никто-то меня никогда-а! И один-то я ве-есь!
