— Ну и сколько стоит номер, в котором меня поселили?
— Шестьдесят долларов, товарищ, — ответил он. — В день.
— Мама родная, — сказал я. — Где ж я возьму столько? Я ведь только притворяюсь, что я шишка, а на самом деле я, понимаешь ли, простой советский человек. Шестьдесят долларов даже по официальному курсу — это моя двухмесячная зарплата. Где тут у вас тюрьма для тех, кому нечем платить?
Он улыбнулся и широким жестом показал в окно.
— Вот наша тюрьма, товарищ.
Напротив стояло красивое здание в глубине ухоженного парка.
— Но вы не беспокойтесь, — сказал он. — За вас уже все заплачено.
Потом я узнал, что было в здании напротив: там помещалось Народное собрание, разновидность нашего Верховного Совета.
«Вот это номер, — подумал я. — Что этот молодчик наплел мне? И откуда такая смелость? Это он после чехов так раздухарился».
После всех фестивальных торжеств, после парадов и поездок по стране, после немыслимого обжорства и пьянства нас позвали в Габровский обком партии и предложили денек отдохнуть, половить рыбки и понежиться на лоне природы. Кто за? Все за.
И нас отвезли в правительственный заповедник, где ловят рыбку и отдыхают болгарские вожди и вожденки. Нас посадили на катера, и мы поплыли по чистейшей изумрудной реке мимо желто-зеленых, умытых дождями лесов к какой-то заводи, где нас уже ждали одетые в охотничьи костюмы люди. Нам выдали по бутылке и пожелали всех благ. После ужения, сказал тот, что нас вез, откушаем ухи из выловленной вами рыбки. Ну не благодать ли? Со мной остался удить здоровенный дядька с квадратным лицом. Он прямо-таки предвкушал удовольствие. У него было две удочки — одна для меня, другая для себя. И он все знал про эти места. Он был прокурор этого района. Удочки были японские, к удилищам был пришпилен спиннинг. Он с таким любованием смотрел на эти рыболовные чудеса, что я прямо загордился им. Вот прирожденный рыбак, а ему надо быть прокурором! И чем у него больше успехов в посадках болгарских политических, тем больше у него возможностей орудовать своим спиннингом в тихих водах партийного заповедника! Жалко его, хороший, наверное, парень, а надо же...
Я не могу сказать, что не удил до этого рыбу. Удил, конечно. Но это было однажды в Останкино, где какой-то мальчик дал мне подержать свою удочку, а второй раз — на Клязьме, где я, клянусь здоровьем, поймал вот такую щуку! Ну не такую, чуть поменьше, но поймал! Ну, ладно, не щука, но это была рыба, с хвостом и плавниками, и со всем, что полагается. Не верите, не надо...
Прокурор, не сводя глаз со своего японского, а потому драгоценного спиннинга, показал мне, как им пользоваться, как нaдо размахнуться, бросить (пардон, закинуть), как надо следить за поплавком и тянуть, когда клюнет.
— Товарищ, — сказал я, — это для нас раз плюнуть! Мы, советские люди, смело решаем и не такие технические задачи. Что скажете про наши спутники? Ведь казалось бы — трудная, неразрешимая задача в условиях бездорожья и разгильдяйства, а подите же — летает! Так и здесь...
Он слушал недоверчиво и все косился на свою удочку со спиннингом.
И я забросил крючок. То есть, я думал, что это крючок, но он уж как-то тяжело бухнулся в воду, далеко от берега. Я стал искать глазами поплавок, красненькую такую штучку, которая обязана была плавать по поверхности, но она не плавала. Я посмотрел на мою удочку. А где же этот хваленый японский спиннинг? Где, я вас спрашиваю? Я перевел взгляд на моего прокурора. На его лице застыл тот же вопрос. И кроме того, там еще было написано: «Что же ты наделал, сука советская? Будь сейчас моя воля, я бы тебя утопил так же, как ты мой спиннинг. Неужели ты, дрянь, оккупант, не понимаешь, что мне этот спиннинг дороже, мать твою, всей болгаро-советской дружбы, что я купил его за твердую валюту в капстране, продал свою честь и совесть коммунистам, чтобы иметь одно удовольствие в этой собачьей прокурорской жизни — поудить рыбку, посидеть одному, без жены, этой толстой коровы, без детей — двоечников и прохвостов, без товарищей по партии, этих ворюг и кознокрадов, которых и надо судить по всем законам военного времени, а не несчастных этих идеалистов, воображающих, что всякая там демократия-мемократия лучше моей привилегии посидеть с моей удочкой и японским, господи, японским, бывшим спиннингом! Что же ты наделал, кретин, неуч, урод советский?»
— Ну-ну, не расстраивайся так, — сказал я ему отечески. — Как потеряли, так и найдем. Нам не впервой. Мы, советские люди, знаешь, когда счастливы? Когда что-нибудь потеряем, а потом найдем. Мы всегда так.
Я снял туфли, носки, галстук и брюки и полез в воду. Я примерно помнил, куда оно упало, но не знал, глубоко ли там. Я не могу сказать, что я ни разу не нырял. Нырял, конечно. Но это было однажды в Сандуновских банях, где я по пьяному делу утопил в бассейне свои часы. А второй раз это было в Гаграх, где волна накрыла меня с ног до головы, но я все-таки, как видите, вынырнул...
Вода была холодная. Когда я дошел до пояса, я вспомнил, что забыл снять пиджак. Я оглянулся. Прокурор, как изваяние, застыл на берегу, с надеждой и болью всматриваясь в воду. Он козырьком прижал руку ко лбу и был очень похож на Чапаева, высматривающего врага. Только без усов.
И так его было жалко! Зачем он связался с таким дураком, который даже удочку забросить не может? Откуда я взялся на его голову? Жил бы себе поживал, удил рыбку, отправлял людей в тюрьму. Все было как у людей. Надо же...
Я шел по дну и нащупывал ногами каждый камешек. Вот, вроде, здесь, в этом районе. А может, там? Нет, здесь. И тут я на него наткнулся!
— А-а-а! — заорал я. — Попался, самурай! Банзай! Ура! Да здравствует вечная, нерушимая болгаро-советская дружба! Харакири!
И прокурор плясал на берегу, как индеец! Он исторгал визгливые торжествующие звуки, размахивал руками, бил себя по ляжкам. Увидали бы его сейчас его заключенные! Он был красив в эту минуту, как Болгария!
Я выскочил на берег со спиннингом в руке, и мы еще немного попрыгали и порадовались.
— Товарищ! — сказал я. — Советскому человеку не свойственно бросать в беде младших братьев. Мы ведь — в семье единой, в семье новой, вольной. Понимаешь, о чем я говорю? Когда наш болгарский товарищ остается без своего спиннинга, советский друг всегда придет на помощь! Так что, ты уж не очень...
Он обнимал меня, прижимал к своему сердцу, тряс руку. Так в обнимку мы и пришли к вилле, которая называлась «охотничий домик». Там лакеи уже выставили на стол то, что мы выловили своими удочками: тут была и семга, и севрюга, и крабы, и омары, и икра черная, и коньяк и шампанское. Небольшой струнный оркестр услаждал наши закаленные рыбацкие души, пиджак мой сушился у огромного камина, девушка в болгарской национальной одежде скашивала на меня, старого рыбака с хемингуэевским выражением глаз, свои карие, лукавые очи.
Мой прокурор сидел за столом в обнимку со своими удочками и, когда я на него смотрел, вытягивал ко мне свои толстые прокурорские губы, любовно ими причмокивая, и говорил: «м-м, друже!». И когда я орал ему после подпития: «Хорошо тебе, прокурор?», он яростно отрицательно качал головой, что по-болгарски означало «да!».
То, что по-болгарски «да», по-русски «нет».
На стадионе я любил бывать с моими друзьями. И они любили со мной ходить. Им нравилось, что я ничего не понимаю в футболе и хоккее, и они могут меня учить премудростям игры.
Мы садились обычно в ложе прессы, куда у нас был постоянный пропуск и попасть куда для простых смертных было самой заветной мечтой.
Мой друг поэт Юрий Ряшенцев всегда просил меня до матча:
— Не заводись. Там же сидят интеллигентные люди. Они могут тебя неправильно понять, и ты мне испортишь репутацию. Сиди тихо, как все спортивные журналисты, и смотри. Что будет непонятно, я объясню.
Ложа прессы на стадионе — мир профессионалов. Здесь знают все: от мельчайших подробностей в жизни игроков до темных закулисных дел, в которых завязаны тренеры, их жены, начальство, спортивные меценаты и партийные тузы. Поэтому, когда трибуны хлопают, свистят и орут «на мыло», ложа прессы сохраняет невозмутимость и благонравие.
Стадион — это очень богатое место. Я всегда мечтал устроиться туда уборщиком. Чтобы стать уборщиком на стадионе, нужно заплатить большие деньги, потому что эта должность очень прибыльная. Почему? Бутылки. Если на матч пришло 60 000 болельщиков, это минимум 30 000 бутылок: ну кто же не хочет выпить на стадионе? Бутылки остаются под скамейками. После матча уборщики собирают урожай. 30 000 по 12 копеек... Посчитали? Пошли в уборщики?
На стадионе «Динамо» шел матч между «Спартаком» и «Динамо». Мы сидели с Юрой Ряшенцевым, и я болел за «Динамо». Юра говорил:
— Удивительно! Вот ты — антисоветчик, а болеешь за милиционеров. Как это можно совместить в своем сознании? Что у тебя общего с «Динамо»?
