Внемлющая Алла, казалось, даже телесной оболочкой своею погружалась в мир поэтических грёз. А уже при чтении следующей, начатой Илларионом по собственному почину поэмы, она содрогнулась от прилива полноты чувств глубинного понимания стихотворного текста и тягот сопереживания лирическому герою, а затем больно стиснула напрягшими бёдрами руку поэта, сопровождая лёгким стоном взлёт удачной рифмы.
Иллариона к этому времени пронял авторский зуд, и он без передышки явил слушательнице ещё одну грань своего могучего таланта, начав было читать элегии. Однако Алла, достигшая стадии пресыщения словесным потоком и разгорячённая поверхностным снятием напряжения тела, бесцеремонно прервала его.
– Ларик, возьми меня, – просто предложила она, готовностью тела призывая к окончанию пустых поэтических забав.
Илларион принял этот призыв к действию и, мигом скинув одежду, в молитвенном коленопреклонении опустился на освободившееся от разбежавшихся женских ножек место, внутренне вполне готовый к любовным безумствам. Но каково же было его трагическое изумление, когда он вдруг постиг визуально, что его внешняя готовность никак не фиксируется, а истомлённая безжалостным ожиданием, являет собой предмет рабского подчинения силам гравитации. Он недоумённо смотрел на своего падшего до жалкой сжёванности ангела и, напрягая мысль в нужное русло, пытался помочь ему видением соблазна светлого и облегчённого будущего. Увы, истощённая стихом мысль не давала стойкого результата.
– Ларик, ну что ты там застрял? – бросила Алла пригоршню соли на нежданно открывшуюся рану поэта.
И Илларион, моля о снисхождении превратную судьбу, закрыл своим обмякшим телом амбразуру изготовившейся воительницы, насильно вклинивая в сознание надежду на благополучный исход предприятия. Но чем больше напрягалась мысль, тем менее соблазнялось тело.
«Перегорел», – с тоскливым ужасом стукнуло в мозгах Затуманова.
– Ты что, не можешь, старый козёл? – рухнул с поэтических высот визгливый голос Аллы. – Так бы сразу и сказал, лесбиянин хренов. А ещё писатель! Слезай, гладиатор недобитый!
И Илларион, ни слова не говоря в оправдание, повиновался, внутренне понимая обоснованную ярость женщины, обманутой в своих лучших надеждах.
Сумрачно плетясь домой, поэт Илларион Затуманов безо всякой нужды искал рифму к оскорбительному, но мало понятному слову «лесбиянин», а не найдя достойной, махнул на всё рукой и вспомнил Инессу Игоревну с её тонким пониманием жизненных коллизий. От этого на душе порозовело, и во всей природе почувствовалась перемена к лучшему.
Увы и ах! Едва князь Эпполет с расторопностью младого гусара на постое скинул тесные рейтузы и обнародовал свою голую стать, а графиня Лизаветта, урождённая фон Крендельброд, грациозно задирая подол и сминая кринолин наряда, спиной низверглась на кровать, широко развалив свои полноватые конечности, как дверь в будуар без стука отворилась, и вошедший дворецкий, с бесстрастным и сухим лицом беспробудного постника, произнёс, скользнув взглядом по набухшим прелестям хозяйки:
– Госпожа, граф ждёт вас к обеду.
Это был жуткостный удар по светлым чувствам князя, и он, с пожарной поспешностью облачась в мундир, не выдержал:
– Лизаветта! Сколь долго можно страдать из-за пробелов в воспитании вашего супруга и его холопов? Уже не в первый раз наглое вмешательство прислуги в наши с вами светские беседы оканчиваются плачевным итогом столбнячного надругательства над моим организмом! Ангел мой, немедля поедемте кататься по моим дубравам и пажитям. Я умчу вас в светлую даль с нежным шелестом листвы в укромных гнёздах интимного разгула. Карета уже ждёт у заднего крыльца.
– А что я за ужином скажу любимому супругу? – ломая персты и пуская на бюст слезу, вскричала графиня.
– Обмолвитесь, что вы провели время в обществе подруги детства, делясь воспоминаниями о паломничестве в святые места или, на худой конец, сошлётесь на прощание с дорогим кузеном, отбывающим с оказией в Сызрань, – немедленно надоумил Эпполет.
– Но ведь придётся пройти через людскую, а это чревато оглаской среди черни, – резонно заметила графиня, впадая в размышление о соблазне и последствиях такового.
– О, мон шер, – проворковал соблазнитель. – Что нам молва при наших дружеских сношениях? Натужный гром средь ясного неба. А наиболее говорливым просто пригрозите самосудом на конюшне.
– Но ведь на дворе ненастье, а мне так не хочется мочиться, – из последних сил сопротивлялась разуму Лизаветта, накидывая вуаль на чело.
На улице шёл дождь, унылый дождь отлетающего лета. Тяжёлые капли глухо бились о стёкла окон и, нехотя скользя по ним, с покорной безысходностью устремлялись к сырой земле. В будуаре веяло тоской.
«Низменное наслаждение падением. Вот так и мы – бьёмся, устремляясь к чему-то возвышенному, а упадём, никто и не вспомнит, кроме обездоленных наследников», – грустно и не к месту подумалось князю, но вслух он бодро произнёс:
– Душа моя, карета укроет нас от осадков. Решайтесь же!
В экипаже было уютно, как за пазухой у епископа. Полутьма влекла к чему-то потаённому и первобытно-дикому, и князь, вспомнив своё неуёмное отрочество с вольными игрищами в кругу сенных девок, твёрдой рукой обнял плечи графини, позволив другой отправиться в увлекательное путешествие по телесным резервациям прелестницы.
Лизаветта трепетала всеми фибрами души, а когда игривая рука князя своими ловкими и в перстнях пальцами упёрлась в её мшистую поросль, окаймлявшую мягким орнаментом два сомкнутых и влажных лепестка не изношенного ещё бременем воспроизводства органа, она с великосветской непосредственностью прошептала:
– Ах, князь! А не поспешествуете ли вы моему бедному супругу на выборах предводителя местного дворянства на ближайшем собрании?
Боевой задор князя упал с высот вожделенного блаженства к ногам грубой обыденности, руки опустились, как плети загулявших ямщиков, а в голове проклюнулась мысль: «Всё повторяется с непристойностью долговой ямы. И эта, как все мои дворовые пассии. То им мужа подавай, когда понесёт от меня необузданной кобылицей, то отправь на дальние отруба, чтобы могла вести натуральное хозяйство, излишне не мозоля незаконными плодами любви».
Эпполет тяжело вздохнул, но сказал примирительно:
– Радость моя, вне всякого сомнения, я приложу свои недюженные силы не только к вам, но и к вашему супругу. Он, пребывая безымянным перстом длани, в скором времени будет попечителем богоугодных заведений, вплоть до публичных. А посему, не будем более отвлекаться по мелочам от нашего разговора интимного толка.
Лизаветта незамедлительно приняла к сведению прозрачный намёк князя и спешно разложилась в карете, как пиковая дама при удачном пасьянсе. И Эпполет безоглядно бросился в объятия её точёных ног, как под копыта кобылицы, то есть со страстью преднамеренного самоубийцы. И родовое княжеское достоинство нацелилось полностью отдаться растерзанию цепким недрам горячих телес графини, а сам князь приготовился к взлёту к вершинам постижения основного природного смысла бытия.
Но вдруг, в этот сладостный миг общения, под экипажем что-то трескуче хрустнуло, и импровизированное ложе любовников потеряло под собой шаткую опору. Трепетные и влажные ножны графини испуганно исторгли любезную шпагу князя, а её ноги лебедями взметнулись вверх и упёрлись в крышу кареты. В распахнувшуюся дверцу ударили струи дождя и омыли не только разгорячённые чресла князя, но и белопенные купола холёных лядвий графини.
Со стороны кучера послышались вопли о сломанной оси и воспоминания о матери.
Князь, кляня судьбу и озверев от вынужденного перерыва в достойнейшем для мужчины деле, схватил на руки Лизаветту и рысью углубился в недалёкий лес.
Мокрые ветви в припадке банной ярости больно хлестали бегуна и его ношу по беззащитно оголённым местам, колючий кустарник рвал разгорячённые тела, а жгучая крапива и терновник неотступно терзали ноги Эпполета, доставая аж до раскачивающегося на неровном бегу и бившегося о жилистые ляжки скромного кожаного кисета с его благородным семенем. Но князь мчался вперёд, ухватившись за свою жертву мёртвой хваткой утопленника, озирая на бегу дикий ландшафт в поисках подходящего места для продолжения диалога с дамой сердца.
Наконец, в горячечном нетерпении он низложил графиню меж корней векового дуба и бездумно овладел её звонким телом до полного истощения своих скромных сил…
С той памятной поры графиня Лизаветта напрочь отказала князю Эпполету с визитами, вполне справедливо считая, что в тот, подмоченный осенью день, было верхом безнравственности и невежества укладывать её ухоженное и неприкрытое причинное место отхожего промысла на мокрый муравейник. Так что, увы и ах!
