Но посмотрим, каковы литературные силы газеты.
Вот статья человека с ювелирным именем Леонид Опалов, посвященная поэтессе Лидии Нелидовой-Фивейской.
На эту поэтессу Опалов растратил все хвалебные эпитеты, которыми он располагает. Что делал бы он, если бы в Сан-Франциско, скажем, появился Пушкин?
Но что же, однако, вызвало подобные восторги со стороны г-на Опалова? Вот, например, вирши, которые, по его словам, являются ничем иным, «как ценным вкладом в сокровищницу русской литературы».
Россия-родина, откуда это слово?
Или приснилось все в полузабытом сне,
Иль сказка старая припомнилась мне снова
Что няня старая рассказывала МНЕ?
Россия-родина — забытое названье,
В нем ласка слышится неведомая МНЕ
и т. д., и т. д.
Далее приводится много других стихосплетений все в этом же роде и хуже. Опалов развязно называет их и «чарующе прекрасными», и «магическими», и «изящно-грациозными» (?!). Под конец статьи Опалов сообщает, что поэтесса является женщиной умной и уронила несколько глубоких мыслей относительно искусства. Вот этот «ценный вклад в сокровищницу русской мысли»:
«Нужно стремиться к совершенству формы и содержания. Неправы те, кто отрицает форму. Но прежде всего нужен природный талант. Выучиться быть поэтом невозможно…»
У поэтессы Фивейской слово не расходится с делом и поэтическому искусству она, действительно, не учится. Это заметно, как говорится, невооруженным глазом.
Кроме Опалова с его набором галантерейных фраз и поэтессы Фивейской, есть в газете еще один литературный талант, некая мадам Остренко. Мадам Остренко пишет о богомольной девушке в церкви:
«Ее прекрасное лицо пылало в молитвенном экстазе. Казалось, она забыла весь окружающий мир. Она казалась воплощенным ангелом, слетевшим с неба… и т. д. и т. д.
В конце концов, мадам Остренко, в поисках тончайших эмоций и высокого стиля, дописывается до такой фразы:
«Среди молящихся она отражала светом, как в темную ночь звезды отражают светом в небе» (?!).
Н-да. А ведь произведения мадам Остренко «отражают бездарностью» не в одном только, а в нескольких номерах газеты. Она — постоянный сотрудник, светило русской журналистики в Сан-Франциско!
Видимо, поэтессы Фивейские, Леониды Опаловы и мадам Остренки представляют собою литературную элиту наших соотечественников в С.-Франциско… Страшно за соотечественников!
Переходим к сообщениям о Шанхае.
Местный немецкий пропагандист Клаус Менерт был бы очень удивлен, узнав из вышеупомянутой газеты, что он услан из Шанхая на японском крейсере. Газета сообщает, кроме того, что «в Шанхае с голоду умерла монахиня Анемаиса» (?).
И наконец, мы узнаем из этой русской газеты, что американские военные в Шанхае посещают исключительно дома белых русских эмигрантов. Газета подобострастно сообщает, что американцы вместе с русскими эмигрантами пьют за здоровье президента Трумана, генерала Эйзенхауэра, за китайскую армию и, наконец, за… бывшую русскую армию.
«…Лакейский тон и холопские восторги газеты можно было бы оставить без внимания… Когда ползание на брюхе превращается у людей в привычку, им, в конце концов, все равно становится, чьи пятки лизать, лишь бы лизать…»
Это — тоже из эмигрантской прессы. Так писал в Париже десять лет тому назад эмигрантский публицист Вл. Азов, возмущенный рабским пресмыканием харбинских журналистов перед приехавшим в Харбин «императором Маньчжу-ди Го» — Генри Пу-и.
История повторяется.
Вчера маньчжурский император, сегодня американский офицер.
За 25 лет перед нами прошла длинная портретная галерея очередных друзей, пивших за здоровье русской эмиграции. Нежные симпатии этих друзей к эмигрантам роковым и странным образом совпадали с периодами их вражды или соперничества с Советским Союзом.
Сначала французы. Потом англичане. Затем было время, когда за «бывшую русскую армию» и за эмиграцию пили японские унтеры. И газеты восторженно писали:
«Друг русской эмиграции капитан Такахаси вчера в беседе с нашим сотрудником заявил: — Я верю, что перед русской эмиграцией — большое будущее…»
Потом появился немецкий унтер, тоже предсказавший эмиграции «большое будущее».
С чего же теперь русская газета в С.-Франциско с гордостью передает, что американский унтер пьет не за Красную Армию, спасшую мир от немцев, а за «бывшую русскую армию»?
Предположим, что это так. Предположим, что эта (вообще лживая) заметка — правдива, что американцы с друзьями-эмигран-тами действительно пьют за бывшую русскую армию. Что доказывает этот факт нашим соотечественникам в Сан-Франциско? Чему они радуются и чем гордятся? Что это? Ставка на очередного унтера?
Со страниц эмигрантской газеты в Сан-Франциско на нас глядит печальная эмигрантская действительность: упрямое цеплянье за прошлое, за балы с горжеткой и преклоненье перед хозяйским мнением очередного унтера.
Впрочем, некоторые наши соотечественники русскими себя уже не считают.
«..Мы даем деньги взаймы безвозвратно, — говорится в передовой, — мы готовы уступить часть островов… мы согласились отдать под контроль государства, которые мы освободили…»
Трудно предположить, что кучка эмигрантов, обосновавшихся в Сан-Франциско, «дает взаймы безвозвратно», «уступает острова» и широким жестом «отдает под контроль государства, которые мы освободили». Ясно, что речь идет об американцах, и что передовик причисляет себя к американцам!
Но к чему же тогда все эти боярские кокошники и цыганские хоры, к чему гитаристы Яши и балалаечники Кости, к чему русские газеты? Если русский человек получил иностранное гражданство — будь гражданином чужой страны! В этом — тяжесть и горечь иностранного паспорта. Будь американцем, воспитывай детей по-американски, вообще «позабудь про камин» — как поется в старинном романсе.
Но нет. Русский человек — хочется ему или не хочется — всегда остается русским. И бессознательно стремясь оставаться русским в условиях эмигрантской действительности, утеряв живую связь с родиной, такой человек будет представлять собой то карикатурное зрелище, какое представляют наши соотечественники в Сан-Франциско: не русские и не американцы.
Нью-Йорк
За два года до смерти известный эмигрантский поэт, пушкинист и литературный критик Владислав Ходасевич писал своему другу такие строчки:
«… Я — вроде контуженного. Просидеть на месте больше часу — для меня пытка. Я, понимаешь, стал неразговороспособен. Вот если бы я мог прекратить ужасающую профессию эмигрантского писателя — я бы опять стал человеком. Но я ничего не умею делать».
И, действительно, нет ничего страшнее, опустошительней для души, чем эта, заводящая в беспросветный тупик, профессия эмигрантского литератора.
* * *
Так называемый «мозг эмиграции» — известные писатели, журналисты, публицисты — перенесли свою «штаб-квартиру» из Парижа в Нью-Йорк. «Декламация о России и плач об утерянном» несутся теперь из этого американского центра. Декламаторы стали старее. Убелились сединами. Многие уже поумирали. Но «дело борьбы с большевизмом» продолжают оставшиеся в живых.
Оставшиеся физически в живых издают толстый журнал, выходящий раз в три месяца.
Литературное детище покойных парижских «Современных записок» — «Новый журнал» — чистенько издан, написан прекрасным русским языком. Еще бы! Ведь в нем принимают участие такие «генералы от литературы», как Бунин, Алданов, Осоргин, Вишняк. Публицисты «Нового Журнала» — люди, обремененные высокой культурностью. Они запросто употребляют в тексте латинские, немецкие, французские фразы, оставляя их без перевода: читатель подозревается в такой же высокой культурности. Читатель польщен и застывает от почтенья перед мудрыми старцами.
Этот новый журнал ведется по старой доброй традиционной программе эмигрантских журналов:
1) Воспоминания и некрологи.
2) «Открывание глаз» хозяевам-иностранцам на Россию.
Художественно-литературных произведений в журнале немного.
Типичным для них является рассказ «Таня», принадлежащий перу нобелевского лауреата Ив. Бунина, чьи акварельные описания природы всегда вызывали восторги современников. Своей легкой кистью Бунин с прежним умением набрасывает картинки русского розовеющего снега, русского лиловеющего неба, русских чернеющих деревьев. Вообще, в этом рассказе Бунин не отступает от своей прославленной специальности: зима в русской деревне. Розовеющие снега обрамляют тему рассказа: молодой барин последний приезд в родные места ознаменовал тем, что соблазнил горничную…
