Это в какой-то степени избавило лодку от полезной нагрузки, и она помчалась еще быстрее. Мальчишка закричал во весь голос и помчал скакуна галопом. Народ сел и уставился друг на друга. Прошло несколько секунд, прежде чем они сообразили что случилось, а когда сообразили, стали орать мальчишке, чтобы он остановился. Мальчишка, однако, был слишком увлечен скакуном и ничего не слышал. Тогда они помчались за ним, и мы наблюдали эту картину пока они не скрылись из вида.
Не могу сказать, что мне было их жалко. Больше того, я только мечтаю, чтобы молодых болванов, применяющих подобный буксир (а таких пруд пруди), постигали подобные удары судьбы. Не говоря о риске, которому они подвергают жизни собственные, они подвергают опасности окружающих и действуют на нервы всем лодкам, которые обгоняют. Когда они несутся на такой скорости, то сами не успевают уступить дорогу другим, а другие не успевают уступить дорогу им. Их бечева налетает на вашу мачту и опрокидывает вашу лодку, а то еще цепляет кого-нибудь из пассажиров и либо швыряет его в воду, либо режет ему лицо в клочья. В таких случаях лучше всего не теряться и быть наготове, чтобы встретить их нижним концом мачты.
Но самый возбуждающий опыт при буксировке бечевой — это когда тебя тянут барышни. Таких ощущений не должен упускать никто. Для этого необходимо три барышни: две — чтобы держать веревку, одна — чтобы скакать вокруг и хихикать. Начинают они обычно с того, что запутываются в веревке. Они обмотают бечевой ноги, и им придется сесть на тропу, чтобы друг друга распутать. Затем они намотают веревку себе на шею и едва не удавятся. В конце концов они все-таки с ней разберутся и помчатся бегом, волоча лодку на угрожающей скорости. Через каких-нибудь сто ярдов они, естественно, выдыхаются, неожиданно останавливаются, бросаются на траву и хохочут, а вашу лодку относит на середину реки и начинает вертеть, прежде чем вы успеваете что-то сообразить и схватиться за весла. Тогда они встают и начинают удивляться.
— Смотри-ка! — говорят они. — Он уже на середине!
После этого они какое-то время тянут довольно прилежно; затем вдруг оказывается, что кому-то нужно подколоть платье. Они замедляют ход, и лодка садится на мель.
Вы вскакиваете, сталкиваете лодку и кричите барышням, чтобы они не останавливались.
— Да! Что-то случилось? — кричат они в ответ.
— Нельзя останавливаться! — ревете вы.
— Нельзя чего?
— Нельзя оста-нав-ли-вать-ся! Идите вперед, идите!
— Вернись, Эмили, и узнай, что им надо, — говорит одна из девиц, и Эмили возвращается и спрашивает, что вам надо.
— Что вам нужно? — спрашивает она. — Случилось что-нибудь?
— Нет, — отвечаете вы. — Все в порядке, но только идите вперед, не останавливайтесь!
— А почему?
— Почему, почему! Когда вы останавливаетесь, мы не можем править. У лодки все время должен быть какой-то ход.
— Какой-то что?!
— Ход... Лодка все время должна двигаться.
— А-а, понятно! Я им скажу. А как, мы хорошо тянем?
— О да, превосходно. Конечно. Только не останавливайтесь.
— Это, оказывается, вовсе не трудно. Я думала, это так тяжело!
— Ну конечно, это совсем просто. Надо только все время тянуть, вот и все.
— Понятно! Дайте мне мою красную шаль. Она под подушкой.
Вы находите шаль и передаете ее; в это время возвращается другая барышня, которой шаль тоже вроде как бы нужна. На всякий случай они берут шаль и для Мэри, но Мэри шаль не нужна, и они несут шаль обратно, а вместо нее берут гребешок. Проходит минут двадцать, прежде чем они, наконец, тронутся с места. Затем у следующего поворота они видят корову, и вы должны выкарабкиваться из лодки и гнать зверя с дороги.
Когда барышни тянут лодку — соскучиться невозможно.
Джордж в конце концов распутал бечеву и прилежно тянул нас до Пентон-Хука. Там мы стали обсуждать важный вопрос ночевки. Мы решили, что эту ночь проведем в лодке. На ночлег мы могли расположиться либо здесь же, либо уже подняться за Стэйнз. Думать о боковой, когда солнце стоит в небесах, было все-таки рановато, и мы решили поднажать и добраться до Раннимида — три с половиной мили вверх по реке: тихий лесистый уголок, где можно обрести пристанище.
Впрочем, потом мы пожалели, что не остановились в Пентон-Хуке. Три-четыре мили вверх по течению само по себе пустяк — когда стоит раннее утро; в конце долгого дня это очень утомительная работа. На протяжении этих последних миль пейзаж вас не интересует. Вы не болтаете и не смеетесь. Каждая полумиля тянется как две. Вам не верится, что вы находитесь там, где находитесь, и уверены, что карта врет. И когда вы протащились, как вам кажется, десять миль минимум, а шлюза как не было, так и нет, вы начинаете всерьез опасаться, что его тихонько сняли и уволокли.
Помню, как-то раз на реке я испытал настоящее потрясение. Я совершал прогулку с одной барышней — моей кузиной с материнской стороны, — и мы гребли вниз к Горингу. Было уже довольно поздно, и нам хотелось поскорее добраться домой (во всяком случае, ей хотелось). Было уже полседьмого, и кузина начинала нервничать. Она заявила, что ей нужно быть дома к ужину. Я заметил, что хотел попасть к этому же событию сам, и развернул карту, имевшуюся у меня с собой, чтобы прикинуть, сколько именно нам осталось. Оказалось, что до следующего шлюза — Уоллингфордского — осталось всего полторы мили, и пять — оттуда до Клива.
— Все в порядке, — сказал я. — Мы пройдем этот шлюз к семи, а там останется только один.
И я уселся и налег на весла.
Мы прошли мост, и вскоре затем я спросил свою спутницу, не видит ли она шлюз. Она ответила, что нет, никакого шлюза не видит, и я сказал «гм» и продолжил грести. Прошло еще минут пять, и я попросил ее посмотреть еще раз.
— Нет, — сказала она. — Ничего похожего на шлюз я не вижу.
— А вы... Вы поймете, что это шлюз, когда его увидите? — спросил я нерешительно, опасаясь ее обидеть.
Она все-таки обиделась и сказала, чтобы я смотрел сам.
Я бросил весла и осмотрелся. В сумерках реку было видно почти на милю, но что касается шлюза, такого не виделось даже тени.
— А мы не заблудились? — поинтересовалась моя спутница.
Я не представлял, как такое могло бы случиться, однако высказал предположение, что мы, может быть, каким-то образом угодили в сливное русло и теперь нас несет к створу.
Это предположение ее ничуть не утешило, и она стала рыдать. Она говорила, что мы оба утонем; это ей Божья кара за то, что она поехала со мной кататься.
Такое наказание мне показалось чрезмерным, но кузина считала его справедливым и уповала, что скоро всему настанет конец.
Я попытался ее успокоить, чтобы она не принимала все так серьезно. Просто я, значит, гребу медленнее, чем казалось. Теперь-то мы скоро доберемся до шлюза. И я прогреб еще с милю.
Здесь я начал беспокоиться сам. Я снова посмотрел на карту. Вот он, Уоллингфордский шлюз, отмечен самым тебе явным образом, полторы мили ниже Бенсонского. Это была хорошая, надежная карта, и, кроме того, я помнил шлюз сам. Я проходил его два раза. Где мы? Что с нами случилось? Я начинал думать, что все это сон, что я просто сплю у себя в постели, что через минуту я проснусь и мне скажут, что уже начало одиннадцатого.
Я спросил кузину, не кажется ли ей, что это сон, и она ответила, что такой же вопрос как раз собиралась задать мне сама. И тогда мы оба решили, что, может быть, оба спим. Но если так, кто из нас действительно спит и видит сон, а кто только снится другому? Становилось весьма интересно.
Между тем я продолжал грести, а шлюз все не появлялся. Река под набегающей тенью ночи становилась загадочной и угрюмой, и вместе с ней все вокруг становилось потусторонним и жутким. Мне стали приходить на ум всякие домовые, духи, блуждающие огоньки, те жуткие девушки, которые сидят по ночам на скалах и завлекают народ в пучину, всякая прочая чертовщина. Я стал сожалеть, что был недостаточно добродетелен, что знаю так мало псалмов. И вдруг во время этих раздумий я услышал благословенный напев «Он разоделся в пух и прах», скверно исполняемый на гармонике, — и понял, что мы спасены.
Как правило, от звуков гармоники в восторг я не прихожу. Но, боже мой, какой прекрасной показалась тогда эта музыка нам обоим! Много, много прекрасней, чем, скажем, голос Орфея, или кифара Аполлона{*}, или что-нибудь в этом роде. Какая-нибудь небесная гармония в тогдашнем нашем состоянии духа привела бы нас только в полное помешательство. Трогающую мелодию, исполненную надлежащим образом, мы сочли бы зовом небес и оставили бы всю надежду. Но в дерганом судорожном мотивчике «Он разоделся в пух и прах», пиликаемом как придется на хриплой гармонике, было что-то особенно человечное, воодушевляющее.
Сладкие звуки близились, и вскоре лодка, на которой они возникали, стояла бок о бок с нашей.
