– Матюкается, – сказала Нюра.
– Матюкается? – оживился Лужин. – И как именно? Нет, я не к тому, чтобы вы повторяли, я спрашиваю: матюкается с акцентом политическим или так просто?
– Просто так, – сказала Нюра.
– Хм! – ответами ее Лужин явно был недоволен. Казалось, он не только не верил, но и не хотел верить, что в деревне Красное все обстоит столь благополучно.
– Ну что же. – Заложив руки за спину, он прошелся по кабинету. – Вы все-таки. Откровенно со мной не хотите. Ну что ж. Мил насильно. Не будешь. Как говорится. Мы вам помочь. А вы нам не хотите. Да. А между прочим, Курта, случайно, не знаете, а?
– Кур-то? – удивилась Нюра.
– Ну да, Курта.
– Да кто ж кур-то не знает? – Нюра пожала плечами. – Да как же это можно в деревне без кур-то?
– Нельзя? – быстро переспросил Лужин. – Да. Конечно. В деревне без Курта. Никак. Нельзя. Невозможно. – Он придвинул к себе настольный календарь и взял ручку. – Как фамилия?
– Беляшова, – сообщила Нюра охотно.
– Беля… Нет. Не это. Мне нужна фамилия не ваша, а Курта. Что? – насупился Лужин. – И это не хотите сказать?
Нюра посмотрела на Лужина, не понимая. Губы ее дрожали, на глазах опять появились слезы.
– Не понимаю, – сказала она медленно. – Какие же могут быть у кур фамилии?
– У кур? – переспросил Лужин. – Что? У кур? А? – Он вдруг все понял и, спрыгнув на пол, затопал ногами. – Вон! Вон отсюда.
Нюра тоже поднялась и отступила, оглядываясь.
– Вон! – кричал Лужин, толкая ее в спину. – Вон, мерзавка!
– Так а насчет Чонкина как же? – спросила она, упираясь.
– Вон! – пыхтел Лужин, толкая. – Вон! Я тебе покажу Чонкина! Хочешь быть женой, будешь! Это мы можем. Это мы устроим. Всенепременно.
Вытолкав Нюру, он вернулся к столу, промокнул платочком пот и отдышался. Нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.
– Вот что, – сказал он ей, – дело этого Чонкина меня смущает чудовищно. Почему этот дезертир оказал сопротивление такое упорное? Тут что-то не так. И еще какой-то Курт. Запросите Филиппова, не связан ли этот Чонкин с каким-нибудь Куртом. Пошлите шифровку по месту прежнего жительства Чонкина. Пусть соберут данные. Кто такой? Чем занимался до армии? Все. Кто там еще ко мне? Зовите!
Ермолкин еще писал свои показания, когда из кабинета Лужина выскочила Нюра, вся красная и в слезах.
Ермолкин подумал, что сейчас позовут и его, и заторопился. Но раздался звонок, секретарша, расправив гимнастерку, вошла к Лужину. Вернувшись, сказала одному из военных:
– Роман Гаврилович ждет.
Военные вскочили, подняли штатского, и все трое скрылись за дверью кабинета.
Пробыли они там минуты две-три, вдруг из-за двери донесся нечеловеческий вопль, и тут же дверь распахнулась и те же военные повели своего штатского через приемную, но был он совсем не похож на того самоуверенного человека, который совсем недавно пересек порог лужинского кабинета. Он был уже без пиджака, в нижней, разорванной на спине рубахе, он шел, низко наклонив голову и вяло перебирая полусогнутыми ногами, а военные держали его с двух сторон, чтобы не упал.
Затем появился Лужин. Без улыбки, но возбужденный, следом за посетителями выскочил он в коридор, и оттуда Ермолкин услышал его громкий голос:
– Ведите его вниз и там поговорите. Постарайтесь его убедить!
Лужин вернулся, побежал к своему кабинету, но у порога обернулся, увидев Ермолкина:
– Ну как у вас? Все готово?
– Почти, – сказал Ермолкин, переживая разнообразные чувства. – Я сейчас. Еще немного.
– Чудовищно сожалею, – улыбнулся Лужин. – Но времени нет. Совершенно. Давайте что есть.
Он побежал впереди Ермолкина по кабинету. Изящным движением ноги зашвырнул валявшийся на полу темно-синий пиджак, сел за свой стол, и голова его во все зубы улыбнулась Ермолкину.
– Прошу. – И маленькая ручка перекинулась через стол.
Дрожа от страха, Ермолкин протянул написанное.
– Так, – сказал Роман Гаврилович, поднеся бумагу к глазам. – «С большим трудовым подъемом встретили…» Это статья?
– Нет, – потупился Ермолкин. – Это мои признания.
– Оригинально, – поощрил Лужин. – Очень даже. Но как-то. Все же. Издалека.
– Я ведь все-таки журналист, – скромно улыбнулся Ермолкин.
– А-а, ну да. Понятно. Свой стиль. Очень неповторимый. Вообще-то говоря, другие у нас пишут проще. Некоторые прямо начинают: я, такой и сякой, сделал то-то и то-то. Но обычно. Это. Не журналисты. Впрочем. Попадаются и… Ну что ж, – сказал он, выдвигая ящик стола и кладя в него сочинение Ермолкина. – Почитаем. С удовольствием. Превеликим. Чудовищное наслаждение заранее предвкушаю.
Он задвинул ящик и улыбнулся Ермолкину.
– А скажите, пожалуйста, – волнуясь, спросил Ермолкин, – что мне за это будет?
– За что? – переспросил Лужин. Он понятия не имел, за что «за это». – Ну вообще меру наказания определяем не мы, а суд. Однако. Если. Иметь в виду. Законы времени военного…
– Но я прошу учесть, что я с повинной, – поспешно перебил Ермолкин.
– Ах да, – спохватился Лужин. – Чуть было не упустил. Значит, так. Если учесть, что, с одной стороны. Действуют законы военного. А с другой стороны, тот факт, что вы явились сами, а не то, что мы вас разыскивали, то… учтите, я за суд решать не берусь… это мое частное мнение… но я думаю. Так лет. Может быть, десять.
– Десять лет! – в ужасе закричал Ермолкин. – Я же это сделал не нарочно!
– Именно это вас и спасет, – объяснил Лужин. – Если бы вы сделали это нарочно, мы бы вас расстреляли.
У Ермолкина голова пошла кругом. Он обмяк. Он закрыл лицо руками. И так сидел очень долго. Отнял руки от лица и опять увидел перед собой доброжелательное лицо Лужина.
– У вас еще есть вопросы? – спросил Лужин любезно.
– Нет, нет, у меня все.
– Так, а чего же вы, собственно, ждете?
– Да я жду… ну, когда меня… это самое… уведут, – нашел нужное слово Ермолкин.
– А-а, – кивнул Лужин, – понятно. Чудовищно огорчен. Но пока. Не можем. Никак. Так что езжайте к себе. Работайте. Пишите про трудовой подъем. И ждите. За нами не пропадет. Как только понадобитесь, так я за вами сразу кого-нибудь подошлю. А пока всего хорошего. Впрочем, одну минуточку. Вас, случайно, Куртом? Не звали никогда? Нет?
– Меня? Куртом? – Ермолкин пожевал губами. – Ваш этот… назвал меня мерином. А Куртом…
– Нет? – спросил Лужин.
– Нет.
– Очень жаль, – улыбнулся Лужин. – Позвольте ваш пропуск. Я подпишу.
Говорят, потом в компании своих друзей Лужин рассказывал о несчастном редакторе и ужасно смеялся. Говорят, что он собирался как-нибудь на досуге почитать написанное Ермолкиным, но то забывал, то руки не доходили, а потом, при отступлении наших войск, часть архива была уничтожена, а вместе с ней и рукопись Ермолкина. Чудовищно жаль.
«Лейтенанту ФИЛИППОВУ
Весьма срочно!
Совершенно секретно со спецкурьером!
Рамзай, ссылаясь на сведения, полученные от немецкого посла Отто, сообщает из Токио, что в районе Долгова приступил к активным действиям личный агент адмирала Канариса по кличке Курт, прежде законсервированный. Судя по косвенным показаниям, имеет доступ к секретам государственной важности. Уточняющих данных пока не имеется.
Учитывая стратегическое положение Долгова и тот вред, который может быть нанесен в результате утечки важнейшей информации, приказываю принять все необходимые меры и в пятидневный срок выявить, обезвредить шпиона. Ответственность за исполнение возлагаю на вас лично.
Выражаю крайнее удивление, что дело Чонкина до сих пор не закончено.
ЛУЖИН».
Мальчик, присланный из конторы, нашел Гладышева на лавочке перед домом, где Кузьма Матвеевич в погожие дни проводил все свободное время «после того несчастья», как он сам выражался. Все замечали, что после урона, нанесенного ему прожорливой Красавкой, Гладышев сильно переменился. Он стал угрюм, необщителен, не вел с односельчанами бесед на научные темы, и даже на огороде его, кажется, с тех самых пор никто ни разу не видел. Больше того, когда Афродита, воспользовавшись случаем, решила вынести из дому горшки с удобрениями, он никак ее действиям не препятствовал.
Сейчас он сидел на лавочке, смотрел в пустое пространство за речкой Тёпой, когда перед ним возник мальчик без головы, голова была скрыта от Гладышева его же собственной шляпой. Гладышев приподнял шляпу и узнал в мальчике старшего сына счетовода Волкова Гриньку.
– Дядя Кузя, тебе телефонограмма, – сказал Гринька и протянул селекционеру полоску желтой бумаги.
Гладышев удивился, ему прежде телефонограмм не носили. Телефонограммы носили членам бюро райкома, депутатам местных советов, иногда членам правления и активистам. Сердце Гладышева честолюбиво дрогнуло. Но текст прочесть он не смог, буквы были написаны коряво и мелко. Он разобрал только свою фамилию и цифру «10».
