Перед препятствиями он закрывал глаза и скакал быстрее, а в десяти саженях от реки начинал мечтать о мостах.
Но всё-таки никогда не жаловался.
— Раз я помещик, — говаривал он, — то и должен себя вести как помещик и принимать горькое наравне со сладким.
Злой рок пожелал, чтобы случайная спекуляция удвоила его состояние, и ему пришлось сделаться членом парламента и купить яхту. От парламента у него болела голова, а на яхте начиналась морская болезнь. Тем не менее, он каждое лето наполнял ее кучей дорогостоящих гостей, которые наводили на него скуку, и отправлялся на месячное мытарство по Средиземному морю.
В одну из таких поездов его гости устроили за картами преинтереснейший скандал. Сам он в это время лежал в каюте и ничего не знал о происшествии, но оппозиционные газеты ухватились за эту историю и отныне упоминали о яхте не иначе, как о «плавучем игорном доме», а «Полицейские Известия» поместили его портрет на почетном месте, как портрет главного преступника за неделю.
Позже он попал в кружок культурных людей, где заправилой был некий толстогубый кандидат. До тех пор его любимым чтением были романы, в духе Корелли, и юмористические журналы. Теперь он начал читать Мередита и научные книги, и всеми силами старался понимать их. Вместо того, чтобы абонироваться в «Gaiety», он абонировался в «Independent-Theatre» и «услаждал свою душу» голландскими Шекспирами. В живописи он любил картины, изображающие хорошенькую поселяночку у дверей коттеджа с молодым человеком, избранником её сердца, или же ребенка и собачку, затеявших какую-нибудь забавную игру. Теперь ему сказали, что эти картины никуда не годятся и заставляли покупать произведения импрессионистов, от которых у него с души воротило: зеленые коровы на красных холмах при розовом лунном свете, или тощие тела, обросшие ярко-красными волосами и с шеями в три фута длины.
— Он робко говорил, что, по его мнению, эти картины неестественны, что в природе ничего такого нет, но ему отвечали, что природа не имеет сюда никакого отношения; художник видел предметы именно такими; а что художник видел и изобразил (независимо от состояния, в котором он находился в ту минуту), то и есть истинное искусство.
Его возили па Вагнеровские празднества и на выставки картин Берн-Джонса. Ему читали всех новейших поэтов. Для него покупали билеты на все пьесы Ибсена. Его ввели во все артистические кружки с духовными интересами. Его дни были сплошным праздником, на котором веселились другие.
Как-то утром я встретился с ним, когда он выходил из дверей артистического клуба. Вид у него был очень утомленный. Он только что посетил частную выставку картин, днем должен был присутствовать на любительском представлении «Ченчи» — Шелли; затем ему предстояло три визита в артистические и литературные дома, обед с индийским набобом, ни слова не понимающим по-английски, «Тристан и Изольда» в опере и, наконец, чтобы закончить день, бал у лорда Салисбери.
ДИ положил ему руку на плечо.
— Едем со мной в Эппипг-Форест, — сказал я. — В одиннадцать часов туда отправляется омнибус. Сегодня суббота, и там, наверное, будет много публики. Мы с тобой сыграем партию в кегли и постреляем в кокосовые орехи. Ты раньше делал это очень ловко. Там мы позавтракаем, затем к семи часам вернемся в Лондон, пообедаем в Трокадеро, проведем вечер в театре «Empire» и поужинаем в Савойском ресторане. Что скажешь на это?
Он стоял в нерешительности на ступеньках подъезда; во взгляде сквозило желание согласиться на мое предложение.
Но в это время к подъезду подкатила его карета, и он словно очнулся от сна.
— Нет, голубчик, — сказал он: — Что скажут люди?
И, пожав мне руку, он сел в экипаж, а лакей захлопнул за ним дверцу.
1897
