И вообще – не хочет…
Останавливаюсь. Целую голые плечи, закрытые веки. Нехотя и медленно выскользнул. Ещё поцеловал. – Ну, что ты, милая, ладно… Ну, прости…
Какое-то время лежим молча.
– Оленька, а, давай, я тебя пофотографирую?
– ???
Я соскакиваю с дивана и бегу к шкафу, где лежит моё недавнее приобретение – фотоаппарат «Зенит-19». Чудо советской техники. Можно снимать при любой освещённости. Десять тысяч срабатываний до первого отказа.
Всё-таки в глазах Оли некоторое недоумение. Я нажимаю на спусковую кнопку – прекрасный, с недоумением, будет портрет.
Я три кассеты нафотографировал тогда с моей Оленькой.
Она, когда уверилась в том, что я не буду её дальше насиловать, вдруг повеселела. Игра в фотомодель ей понравилась. Потом – она же знала, что красивая. Все красивые женщины это о себе знают. А фотокарточек себя, красивой, никогда не видела. Тем более, в запретном, антисоветском стиле «ню».
Оля подпрыгивала на диване, окончательно его добивая. Взлетали и замирали веером в блеске фотовспышки её длинные волосы. Оля в моих рубашках. Оля в своих чулках. Оля улыбается. Оля грустит. Оля. Оля. Оля…
Я никогда не был таким уж крутым фотомастером. И голую женщину фотографировал впервые. Но вспоминаю те фотографии и думаю, что и сейчас, когда Интернет и когда всё дозволено, наша с Олей фотосессия как-то выделилась бы из общей массы.
Там, в тех фотоснимках, была жизнь. И было чувство.
Мало выставить свет. Мало сделать нужный макияж, подобрать фон. Нужно ещё, чтобы у фотографа с моделью был контакт. Чтобы модель глазами, телом разговаривала с фотографом.
Весь вечер моя молодая, моя стройная и прекрасная девушка Оля весело разговаривала со мной…
Помню, в Питере когда-то попал на выставку фотографий, где впервые открыто были представлены снимки обнажённой женской натуры. Кажется, это было где-то в Гостином дворе. Думал – будет красиво. Хотел посмотреть на искусство. А оказалось – просто фото голых баб. Баба в лодке, баба в кустах. Баба на камне. Кто-то из фотографов успел первым проскочить, когда разрезали красную ленточку, обозначавшую запрет, и выставил свои поделки на главной улице Ленинграда-Петербурга. И народ шёл. Потому что было это по тем временам чудо невиданное…
Оля одевалась.
Поезд уходил рано утром, она попросила меня помочь донести до вагона вещи. Как и все «гости столицы», она накупила всякого дефицита, чтобы свою семью угостить, приодеть.
А утро было тихим, с чистым прохладным воздухом. Солнце только-только начало просачиваться через заросли тополей в нашем квартале бетонных пятиэтажек. Мы с Олей загрузили в багажник такси узлы и чемоданы. Потом ехали, молчали. – Как спала? – Ничего, нормально. – Ничего не забыла? – Кажется, нет.
Белорусский вокзал. Таксист постарался подъехать, как можно ближе. Хороший мужик. Вежливый. Денег взял по-божески.
Мы выгрузили вещи из багажника прямо на асфальт. Машина отъехала. Мы взяли вещи, для одной сумки почему-то не хватало руки. Можно как-то изловчиться, захватить. Тяжёлая. – А что у тебя там? – Где? Не знаю. Это не моя сумка. – А чья?…
Развязываю тесёмки – там гаечные ключи, автомобильные свечи, маленький домкрат. Это мы сумку таксиста, вместе со своими вещами, вытащили!.. Что тут делать? Оставили на месте, пошли к поезду…
Оля показала проводнику билет, я занёс вещи в вагон.
Мы постояли на перроне.
Слов никаких не было. Мыслями Оля была уже не со мной и не в Москве.
Когда прощаются, всё-таки, будто положено поцеловаться.
Мы обменялись вегетарианским поцелуем.
Мы не договаривались когда-нибудь встретиться ещё раз.
Мы и не встретились.
Начало осени. Ослепительное солнце среди светящейся ярко-жёлтой листвы кленовой рощи. Этими листьями солнце рассыпалось и по веткам, и по земле. Ослепительно-белая у меня в машине Карина, молодая женщина. Белое платье, тонкое, нежное, белое бельё. Как невеста вся. Муж и двое детей у моей женщины. Нет, у нас ещё ничего не было. Будет. Будет…
Карина – жена начальника ЛЭС на газокомпрессорной станции. И муж у неё козёл. Потому что хам. Потому что жрёт водку. Внешне эти его качества до поры ничем себя не обнаруживают. Одет всегда с иголочки. Туфельки всегда начищены, галстучек. Шофёр тщательно следит за состоянием УАЗика, на котором ездит его начальство, Радмил Борисович Гальцин. Внутри – кошма на потолке и дверцах, чтобы не замёрзнуть зимой, флэшки и диски с записями самого лучшего шансона. Ещё эта козлина, Радмил Борисович, маленький, щупленький. Но с подчинёнными требовательный и взыскательный. Особенно, когда выпьет.
Тогда Радмил Борисович на подчинённых орут, кроют их матом. Но делают это обычно за пределами газокомпрессорной станции, где-нибудь на выезде, в командировке.
Я так думаю, что и дома. В семье. Когда никто не видит.
Потому что компрессорная станция – это не какая-нибудь забегаловка и даже не уютный тихий офис с клерками. Это организация полувоенного типа. Железная дисциплина, порядок. Там, где газ, сотни тысяч кубометров горючего вещества, которое со свистом проносится по трубам газопровода, там опасность. Малейшая оплошность может привести к катастрофе.
Однажды наша компрессорная проводила испытания ветки газопровода.
Как положено, установили по периметру предупреждающие знаки, перекрыли с гаишниками дороги. Стали поднимать давление в газопроводе. И в одном месте стенка трубы не выдержала.
Это событие потом долго обсуждалось жителями окрестных деревень. Взрыв произошёл ночью. И вдруг вся степь вокруг осветилась, можно стало быстро почитать газету, если под рукой газета, но лучше – о чём сразу подумали очевидцы – прикрыть голову руками, согнуться, прыгнуть куда-нибудь в погреб…
Ослепительное пламя струёй на десятки метров устремилось в небо. Всем, кто это увидел, показалось, что – вот оно, наконец, дождались! – напала на нас проклятая Америка! Или – как вариант – наступил Конец Света. Который уже сколько раз объявляли, и прогноз сбылся.
Только газовики не видели в случившемся событии ничего особенного. Так бывает при испытаниях газопровода. Обычное дело. Для того и проводятся испытания, чтобы проверить, определить слабое место.
Конец Света, как всегда, оказался рукотворным.
Газ перекрыли. На следующий день пришла техника. Из-под земли достали лоскуты изувеченных труб, заменили их на новые.
Газ – это серьёзно, это опасно.
Поэтому, если бы на территории компрессорной нашего Радмила Борисовича застукали в подпитии, то минуты его пребывания в штате организации были бы сочтены.
Ну и – берёгся он.
Пил только дома и в командировках, где он, среди людей, ему подчинённых, мог позволить себе самое свинское состояние.
Я на газокомпрессорной станции был человеком временным. Приехал в глушь, за тысячу километров из Екатеринбурга, поднабраться стажа. В планах был институт, дальнейшее продвижение по карьерной лестнице.
Жил в ведомственной гостинице. Стал немного знакомиться с населением маленького посёлка газовиков.
Однажды в местной столовой начальник ЛЭС, Радмил Борисович Гальцин, отмечал свой день рождения. И там я увидел его жену, Карину. Стройная, худенькая. Тогда я думал, что она блондинка. Карина очень заметна была на празднике Радмила Борисовича: руководила процессом, смеялась и непрестанно говорила о своём муже хорошие, приятные слова.
И я потом, уже узнав Карину поближе, удивлялся этому её качеству: ставить мужа на какой-то пьедестал, говорить о нём всегда хорошее и только хорошее. Вот он – самый умный, самый красивый!
Это чувырло нажиралось, крыло её матом, случалось – и поднимало на неё руку, но всё оставалось в ней, в семье. А на людях, в любой компании – самый лучший! И, конечно – добрый…
Это я узнал уже потом.
Когда оказался для Карины человеком единственным, кому она могла рассказать про и маленькие женские тайны.
Может быть, именно потому, что некому было рассказать о той тяжести, которую Карине приходилось на себе нести, она и стала задерживаться у меня в кабинете. Ещё и потому, что со мной было весело.
Вот есть люди, которым нравится смеяться. Они и сами смеются и любят кого-нибудь развеселить. Их не так уж и много. Не судите по концертам Петросяна.
Я иногда задумываюсь – откуда в нашей стране произошёл смех? Он привозной, или есть свой, отечественный?
