Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын.
А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит.
Дама отвечает:
— Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом ходит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду.
А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не слушаются — сразу отстегивать. Я упражнения руками делаю.
После приводим себя в порядок и садимся в места.
Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался.
Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию. Объясняют насчет меня.
— Дамам, — говорят, — противно на ночные рубашки глядеть. Это, — говорят, — их шокирует. Кроме того, — говорят, — он все время вертится, как сукин сын.
Я говорю:
— Я верчусь от холода. Посидите-ка сами в одной рубахе. А я, — говорю, — братцы, и сам не рад. Что же сделать?
Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть.
После отпущают.
— А теперь, — говорят, — придется трешку по суду отдать.
Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности…
Я, ребятишки, зря спорить не буду — кто важней в театре: актер, режиссер или, может быть, театральный плотник. Факты покажут. Факты всегда сами за себя говорят.
Дело это произошло в Саратове или в Симбирске, одним словом, где-то недалеко от Туркестана, в городском театре. Играли в этом городском театре оперу. Кроме выдающейся игры артистов был в этом театре, между прочим, монтер — Иван Кузьмич Мякишев.
На общей группе, когда весь театр снимали на карточку, монтера этого пихнули куда-то сбоку, — мол, технический персонал. А в центр на стул со спинкой посадили тенора.
Монтер Иван Кузьмич Мякишев ничего на это хамство не сказал, но затаил в душе некоторую грубость.
А тут такое подошло. Сегодня, для примеру, играют «Руслана и Людмилу». Музыка Глинки. Дирижер — Кацман. А без четверти минут восемь являются до этого монтера две знакомые ему барышни. Или он их раньше пригласил, или они сами приперлись — неизвестно. Так являются эти барышни, отчаянно флиртуют и вообще просят их посадить в общую залу — посмотреть на спектакль.
Монтер говорит:
— Да ради бога, медам. Сейчас я вам пару билетов сварганю — будьте уверены. Посидите тут у будки.
И сам, конечно, к управляющему.
Управляющий говорит:
— Сегодня вроде как суббота. Народу пропасть. Каждый стул на учете. Не могу.
Монтер говорит:
— Ах, так! — говорит. — Ну, так я играть отказываюсь, одним словом, отказываюсь освещать ваше производство. Играйте без меня. Посмотрим тогда, кто из нас важней и кого сбоку сымать, а кого в центр сажать!
И сам обратно в будку. Выключил по всему театру свет к чортовой бабушке, замкнул на ключ будку и сидит — отчаянно флиртует.
Тут произошла, конечно, форменная абструкция. Управляющий бегает. Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в темноте не уперли. А бродяга, главный оперный тенор, привыкший сыматься в центре, заявляется до дирекции и говорит своим тенором:
— Я в темноте петь тенором отказываюсь. Раз, — говорит, — темно — я ухожу. Мне, — говорит, — голос себе дороже. Пущай, сукин сын, монтер поет.
Монтер говорит:
— Пущай не поет. Наплевать ему в морду. Раз он, сволочь такая, в центре сымается, то и пущай одной рукой поет, другой свет зажигает. Дерьмо какое нашлося. Думает тенор, так ему и свети все время. Теноров нынче нету.
Тут, конечно, монтер схлеснулся с тенором.
Вдруг управляющий является, говорит:
— Где эти чертовы две девицы? Через их полная гибель. Сейчас я их куда-нибудь посажу, корова их забодай.
Монтер говорит:
— Вот они. Только не через их гибель и не через тенора, а гибель через меня. Сейчас, — говорит, — я свет дам. Мне энергии принципиально не жалко.
Дал он сию минуту свет.
— Начинайте, — говорит.
Сажают тогда его девиц на выдающиеся места и начинают спектакль.
Теперь и разбирайтесь, кто важнее в этом сложном театральном механизме.
Это маленькое незаметное происшествие случилось на станции «Ряжи». Там наш поезд остановился минут на десять, поджидая встречного.
Вот наш поезд остановился. Посыпалась, конечно, публика в вагоны. А среди них, семеня ножками, видим, протискивается один такой немолодой уже гражданин с мешком за плечами.
Это был такой довольно затюканный интеллигентик. Такие у него были усишки висячие, как у Максима Горького. Кожица на лице такая тусклая. Ну, сразу видать — человек незнаком с физкультурой и вообще, видать, редко посещает общие собрания.
Вот он спешит по платформе к вагону. А на спине у него довольно-таки изрядный мешок болтается. И чего в этом мешке — пока неизвестно. Но поскольку человек спешит из деревенского района, то можно заключить, что в мешке не еловые шишки лежат, а пшеница, или там сало, или, скорей всего, мука, поскольку с мешка сыплется именно эта самая продукция.
Помощник дежурного по станции оглядел вверенных ему пассажиров и вдруг видит такой прискорбный факт — мешочник. Вот он мигнул агенту, — мол, обратите внимание на этого субъекта. И, поскольку в связи с уборкой урожая, спекулянты и мешочники закопошились и начали хлеб вывозить, так вот — не угодно ли — опять факт налицо.
Агент дежурному говорит:
— То есть наглость этих господ совершенно не поддается описанию. Каждый день сорок или пятьдесят спекулянтов вывозят отсюда драгоценное зерно. То есть на это больно глядеть.
Тем временем наш интеллигентик покрякивая взобрался в вагон со своим товаром. Сел и, как ни в чем не бывало, засунул свой мешок под лавку. И делает вид, что все спокойно, он, изволите видеть, в Москву едет.
Дежурный агенту говорит:
— Позвольте, позвольте, я где-то этого старикана видел. Ну да, — говорит, — я его тут на прошлой неделе видел. Он, — говорит, — по платформе колбасился и какие-то мешки и корзинки в вагон нагружал.
Агент говорит:
— Тогда надо у него удостоверение личности потребовать и поглядеть его поклажу.
Вот агент с дежурным по станции взошли в вагон и обращаются до этого интеллигентика: мол, будьте добры, прихватите свой мешочек и будьте любезны за нами следовать.
Пассажир, конечно, побледнел, как полотно. Начал чего-то такое лопотать, за свой карманчик хвататься.
— Позвольте, — говорит, — в чем дело? Я в Москву еду. Вот мои документы. Я есть доктор медицины.
Агент говорит:
— Все мы доктора! Тем не менее, — говорит, — будьте любезны без лишних рассуждений о высоких материях слезть с вагона и проследовать за нами в дежурную комнату.
Интеллигент говорит:
— Но, позвольте, — говорит, — скорей всего поезд сейчас тронется. Я запоздать могу.
Дежурный по станции говорит:
— Поезд еще не сейчас тронется. Но на этот счет вам не приходится беспокоиться. Тем более, у вас, скорей всего, мало будет шансов ехать именно с этим поездом.
Начал наш пассажир тяжело дышать, за сердечишко свое браться, пульс щупать. После видит — надо исполнять приказание. Вынул из-под лавки мешок, нагрузил на свои плечики и последовал за дежурным.
Вот пришли они в дежурную комнату.
Агент говорит:
— Не успели, знаете, урожай собрать, как эти форменные гады обратно закопошились и мешками вывозят ценную продукцию. Вот шлепнуть бы, — говорит, — одного, другого, и тогда это начисто заглохнет. Нуте, — говорит, — развяжи мешок и покажи, чего там у тебя внутри напихано.
Интеллигент говорит:
— Тогда, — говорит, — сами развязывайте. Я вам не мальчик мешки расшнуровывать. Я, — говорит, — из деревни еду и мне, — говорит, — удивительно глядеть, чего вы ко мне прилипаете.
Развязали мешок. Развернули. Видят, поверх всего каравай хлеба лежит.
Агент говорит:
— Ах, вот, — говорит, — какой ты есть врач медицины. Врач медицины, а у самого хлеб в мешках понапихан. Очень великолепно! Вытрусите весь мешок!
Вытряхнули из мешка всю продукцию, глядят — ничего такого нету. Вот бельишко, докторские подштанники. Вот пикейное одеяльце. В одеяльце завернут ящик с разными докторскими щипцами, штучками и чертовщинками. Вот еще пара научных книг. И больше ничего.
Оба два администратора начали весьма извиняться. Мол, очень извините и все такое. Сейчас мы вам обратно все в мешок запихаем и, будьте любезны, поезжайте со спокойной совестью.
Доктор медицины говорит:
— Мне, — говорит, — все это очень оскорбительно. И поскольку я послан с ударной бригадой в колхоз, как доктор медицины, то мне, — говорит, — просто неинтересно видеть, как меня спихивают с вагона чуть не под колесья и роются в моем гардеробе
Дежурный, услыхав про колхоз и ударную бригаду, прямо даже затрясся всем телом и начал интеллигенту беспрестанно кланяться. Мол будьте так добры, извините. Прямо это такое печальное недоразумение. Тем более, нас мешок ввел в заблуждение.
