– Куды ты бежишь, Афродита! – закричал он ей вслед. – Вернись, тебе говорят! Не выставляй перед народом и себя и меня на позорище. Эй, Афродита!
Афродита остановилась, обернулась и зло закричала ему в лицо:
– Да какая ж я тебе Афродита? Фроська я, понял, обормот вислоухий, Фроська!
Повернулась и, высоко держа на растопыренных руках перепуганного насмерть ребенка, побежала по деревне дальше, подпрыгивая и спотыкаясь.
– Фроська я, слышите, люди, я – Фроська! – выкрикивала она с таким остервенелым наслаждением, как будто после долгой немоты вновь обрела вдруг дар речи.
21 июня послу Германии в СССР Шуленбургу было передано заявление, в котором говорилось, что, по полученным сведениям, германские войска скапливаются у западных границ Советского Союза. Советское правительство просило правительство Германии дать разъяснения по этому поводу. Это заявление было передано Гитлеру, когда до начала войны оставались минуты.
В это время Чонкин, накануне помирившийся с Нюрой, еще спал. Потом почувствовал малую нужду и проснулся. Некоторое время он лежал, не решаясь выбраться из-под теплого одеяла и втайне надеясь, что его желание пройдет само по себе. Но желание не проходило. Он дождался того момента, когда нельзя было терять уже ни секунды. Сунув ноги в ботинки и накинув на голые плечи шинель, он выскочил на крыльцо, а дальше не побежал, было некогда.
Утро было ясное, свежее. На траве, на листьях деревьев, на плоскостях самолета лежала густая роса. Солнце уже оторвалось от горизонта и на глазах сужалось. Красные отблески его лежали на стеклах домов. Стояла полная тишина, нарушаемая время от времени тихим и сонным мычаньем коров. Чонкин хотел было разбудить Нюру, чтобы она подоила и выгнала в стадо Красавку, но потом передумал и решил сделать все сам. Правда, когда он брал подойник, Нюра проснулась и хотела подняться, но он ей сказал:
– Ладно, спи дальше.
И пошел в хлев.
Подоив Красавку, он открыл ей одну половинку ворот, но корова не выходила, она привыкла, что перед ней раскрывают ворота настежь. «Вот скотина», – подумал Чонкин и хотел протянуть ее вдоль спины засовом, но пожалел.
– Давай выметайся, – миролюбиво проворчал он, открывая вторую половинку ворот.
Красавка, презрительно покосившись в сторону Чонкина, прошла мимо и, торжественно покачивая головой, увенчанной короткими рогами, направилась к выходу из двора.
Тут подоспело и стадо.
Коровы разбрелись по всей широкой улице и, на ходу принюхиваясь к столбам и заборам, сонно вздыхали.
Позади стада, раскачиваясь на лошади, ехал новый пастух Леша Жаров. Вместо седла под ним была старая телогрейка. Ее рваные рукава висели и, как маятники, раскачивались в такт ходу лошади.
Увидев пастуха, Чонкин захотел поговорить с ним и, подойдя к калитке, крикнул:
– Эй, слышь ты! Как вообще жизнь-то?
Леша потянул на себя уздечку, остановил лошадь и с любопытством посмотрел на Чонкина, которого видел впервые.
– Жизнь вообще-то ничего, – сказал он, подумав. – Подходящая жизнь.
Помолчали. Потом Чонкин посмотрел на ясное небо и сказал:
– Сегодня, видать по всему, будет вёдро.
– Будет вёдро, если не будет дождя, – сказал Леша.
– Без туч дождя не бывает, – заметил Чонкин.
– Без туч не бывает.
– А бывает так, что и тучи есть, а дождя все равно нету.
– Бывает и так, – согласился Леша.
На этом они расстались. Жаров поехал догонять стадо, а Чонкин вернулся в избу. Нюра спала, раскинувшись по всей кровати, будить ее было жалко. Чонкин походил немного по избе, но, не найдя себе никакого занятия, все-таки подошел к Нюре.
– Слышь ты, подвинься, – сказал он, тронув ее за плечо.
Солнце уже светило прямо в окно, пыльный луч его упирался в противоположную стену, на которой висели ходики с покореженным циферблатом. Ходики были старые, механизм пропылился, в нем что-то шуршало и щелкало. Стрелки показывали четыре часа – в это время немцы бомбили Киев.
Часть вторая
Происхождение человека
Известие о начале войны свалилось точно снег на голову, потому что никто не думал, не предполагал. Правда, недели за полторы до этого баба Дуня широко распространила свой сон, будто ее курица Клашка родила козла с четырьмя рогами, однако знатоки толковали данное видение как безобидное; в худшем случае, рассуждали, – к дождю.
Теперь все приобрело иное значение. Чонкин о случившемся узнал не сразу, потому что сидел в уборной и никуда не спешил. Его время было не считано. Оно было отпущено ему не для чего-то высшего, а просто так. Чтобы созерцать протекавшую жизнь, не делая выводов. Чтобы есть, пить, спать и отправлять свои естественные надобности не только в моменты, определенные уставом караульной и гарнизонной службы, а по мере возникновения.
Летняя уборная стояла на огороде. Солнечные лучи протыкали насквозь это хилое сооружение. Жужжали зеленые мухи, и паук из угла спускался на паутинке, словно на парашюте.
На стене справа, наколотые на гвоздик, висели квадратные куски газет. Чонкин срывал их по очереди и прочитывал, получая при этом немало отрывочных сведений по самым разнообразным вопросам. Ознакомился с некоторыми заголовками:
АЛСЯ ЛЕЧЕБНЫЙ СЕЗОННА ВОЛОГОДСКИХ КУРОРТАХЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ В СИРЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ В КИТОБЕЛЕН «ЛЕНИН И СТАЛИН В ОКТЯ
Заметку «ГЕРМАНСКИЙ ПРОТЕСТ США» прочел полностью:
Берлин, 18 июня (ТАСС). По сооб
Германского информационного бюро
вительство США в ноте от 6 июня
требовало от германского поверен
в делах в Вашингтоне, чтобы сотр
ки германской информационной биб
в Нью-Йорке, агентства Трансоцеа
железнодорожного общества покинули
риторию Соединенных Штатов. Треб
тивировано тем, что сотрудники з
мались якобы недопустимой деятел
Германское правительство откло
бования как необоснованные и за
ло протест против действий США, п
речащих договору.
Не успел Чонкин задуматься о действиях США, как до слуха его донесся отдаленный Нюрин призыв:
– Ва-аня!
Чонкин насторожился.
– Ваня! Игде ты?
Ему было неудобно отзываться, и он молчал.
– Вот леший тебя побери, и куды подевался! – шумела Нюра, приближаясь кругами. Выхода не было, пришлось откликаться.
– Ну чего шумишь? – подал он голос, невольно смущаясь. – Издесь я.
Нюра была уже совсем рядом. Сквозь вылетевший сучок он увидел ее лицо, красное от возбуждения.
– Выходи быстрее! – сказала Нюра. – Война!
– Еще чего не хватало! – не то чтобы удивился, но опечалился Чонкин. – Неужто с Америкой?
– С Германией!
Чонкин озадаченно присвистнул и стал застегивать пуговицы. Ему что-то не верилось, и, выйдя наружу, он спросил у Нюры, кто ей такую глупость сморозил.
– По радио передавали.
– Может, брешут? – понадеялся он.
– Не похоже, – сказала Нюра. – Все до конторы побегли на митинг. Пойдем?
Он призадумался и склонил голову набок.
– Раз уж такое дело, мне, пожалуй что, не до митинга. Вот он мой митинг, чтоб он сгорел, – сказал Чонкин и злобно плюнул в сторону самолета.
– Брось, – возразила Нюра. – Кому он нужон?
– Был не нужон, теперь – пригодится. Поди послухай, чего говорят, а я постою погляжу, как бы не налетели.
Минуту спустя с винтовкой через плечо он ходил вокруг самолета и вертел головой, ожидая нападения либо Германии, либо начальства. У него уже болела шея и рябило в глазах, когда обостренным слухом уловил он нарастающий звук «зы-зы-зы».
«Летит!» – встрепенулся Чонкин и вытянул шею. Перед глазами мелькнула точка. Сейчас она увеличится, постепенно принимая растущие очертания самолета… Но точка вдруг вовсе пропала, и звук прекратился. Тут же что-то кольнуло Чонкина, он хлопнул себя по лбу и убил комара. «Это не самолет», – сказал он себе самому и отер комара о штаны.
То ли от хлопка по лбу, то ли по причине немеханической в мозгу Чонкина что-то сдвинулось, и от сдвига родилась тревожная мысль, что он зря здесь проводит время, что никому он не нужен и никого за ним не пришлют. Он и раньше не думал о каком-то особом своем предназначении, но все же не сомневался, что когда-то его о чем-то попросят. Пусть не о многом попросят, хотя бы о ерунде, хотя бы о том, чтобы жизнь свою отдал безвозмездно ради чего-нибудь подходящего. По всему выходило, что и жизнь его не нужна никому. (Конечно, может быть, с точки зрения великих свершений такое скромное явление природы, как жизнь Чонкина, стоило самую малость, но у него не было ничего более ценного, чем он мог бы поделиться с родным отечеством.)
В печальном сознании своей бесполезности Чонкин покинул объект охраны и двинулся к конторе, вблизи которой собрался и ждал разъяснений народ.
Широким полукругом люди стояли перед высоким крыльцом, обнесенным перилами. Все терпеливо смотрели на обитую драным войлоком дверь, надеясь, что выйдет начальство и добавит подробностей. Мужики хмуро дымили цигарками, бабы тихонько плакали, дети растерянно поглядывали на родителей, не понимая наступившей печали, потому что для детского воображения на свете нет ничего веселее войны.
