— Надысь газетку читал, — сказал он, мусоля самокрутку.
— Ну? — откликнулся Иван.
— А ты не нукай! — завелся вдруг хозяин. — Не запряг ишшо, а понужает!.. Соопчают, премию вашему участку вырешили. Тринадцату зарплату… Ит ты! — хозяин крутнул головой. — Дурную деньгу люди гребут!.. Тринадцата зарплата, а! Отработал двенадцать месяцев в году, а получай за тринадцать. Ло-овка!..»
…К утру Докумейко закончил очерк. Он перечитал его и остался доволен. Особенно хорошо получилось про трудности, убедительно. Володя, словно бы посторонний, посочувствовал своим героям: «Да, хватили ребята мурцовки! Выше головы.»
До начала рабочего дня в редакции оставалось еще полтора часа. Володя забежал в полуфабрикаты, купил Альке половинку вареной курицы. Записку он написал коротенькую — «Выгляни в окошко». Алька выглянула. Даже показала Володе через стекло белый сверток — сына. Володя попрыгал под окном, посмешил Альку. Показал ей знаками: держи, мол, хвост пистолетом. Алька слабо улыбалась. Потом сделала вопросительные глаза: как твои дела? Володя успокоил ее; во! — на большой с присыпкой. Достал из кармана рукопись, воинственно потряс ею. Алька махнула ему: «Ну, иди!»
…Заведующий отсалютовал Володе головой: «Мотор — есть мотор!» — и пригласил садиться.
— Садись, стариканчнк, — совсем по-домашнему сказал он. — Располагайся.
Докумейко расположился, спрятав ноги под стол, а руки между коленями.
Заведующий стал читать очерк.
Читал он почему-то вслух. И с выражением.
Докумейко затосковал. У него был неважный почерк — заведующий страшно перевирал интонации и — самое главное — слова.
Написано было «грузовик» — он прочел «чугунок».
«Постучал ногой» — вместо «постучал ногтем».
У Докумейко вспотели ладони: герой стучал ногой по графину. «Заметит или не заметит?» — напружинился Докумейко.
Заведующий не заметил.
— «Прикусывает глаз», — прочел вместо «прикидывает вес», подумал маленько и одобрительно рассмеялся.
Был момент, когда заведующий вдруг умолк. Медленно-медленно поднял голову и уставился на Володю немигающим прокурорским взглядом. Тонкие ноздри его хищно шевелились.
Докумейко сжался. Судьба висела на волоске, седея от ужаса.
Заведующий смотрел долго и страшно. Потом, вздохнув, сказал:
— Макареев из партотдела кофе заварил. У Докумейко ослабли ноги.
…Заведующий не принял очерк. Сказал, что все это махровые штампы. Дремучая литературщина. В частности, хозяин — с его «надысь» да «кубысь», самокруткой и валенками. И уж, конечно, — пресловутая вода, подернувшаяся корочкой льда.
— Знаешь, стариканчик, сколько раз вода в бачке подергивалась? — спросил заведующий. — Девятьсот девяносто восемь… Или — девятьсот девяносто девять… Извини, но от тебя не ждал. От кого угодно, только не от тебя. Ты же в гуще жизни находишься. На переднем крае. У тебя же под рукой свежие детали. Правдивые. Сегодняшние. А тут черт-те что! Прямо дед Мазай и зайцы…
Володя Докумейко провалился.
Передовому монтажнику Сереге Зикунову вырешили путевку в санаторий, на Рижское взморье — подлечить остеохондроз. Грязями. Существует, оказывается, такая паскудная болезнь: то ничего, ничего — месяц, два, три, то — будто кол в позвоночник забили: шеей ворохнуть нельзя, поворачиваешься, как волк, всем корпусом. Но не об этом речь — не о болезни.
Серега перед санаторием заскочил на денек к свояку. Свояк у него — Шурик — уже несколько лет под Ригой жил, в местечке одном с трудным названием. Серега выговорить его не мог, держал на бумажке записанным. Так с этой бумажкой и тыкался: мне, мол, вот куда — прочтите, будьте любезны.
Ну, разыскал… Встретились они со свояком хорошо, посидели поговорили, родню вспомнили — кто как живет. А потом свояк засобирался. Надел замшевый пиджачок, шляпу с недоразвитыми полями. «Пойдем, — говорит, — проветримся.»
— Куда это ты его на ночь глядя? — спросила свояченица Тамара.
— Пусть вечерние улицы посмотрит… — сказал Шурик. — У нас тут вечером очень красизо. А он завтра утром уедет… Подышим часок.
На улице было обыкновенно. Горели фонари. Ничего особенного.
— Это я для понта насчет красоты, — объяснил Шурик. — Мы с тобой, старик, сейчас в совершенно завальное кафе сходим. Таких ты не видел. Только еще одного человечка прихватим. Не возражаешь?
— Давай, — согласился Серега.
— Но Тамарке ни гугу. Солидаритет?
— Да ты чё! — сказал Серега. Шурик позвонил по телефону-автомату.
Они покурили маленько на каком-то углу — и минут через десять-пятнадцать подошла эта… солндаритет. Ничего девочка — с ножками.
— Вот, Суслик, сибирячок наш. — представил ей Серегу Шурик. — Видишь — какой медведь? — Он похлопал Серегу по плечу: снизу — вверх похлопал, а словно как сверху — вниз. — Но это он на вид только такой. А вообще, парень что надо. Палец в рот не клади.
— Ага, откушу, — пообещал Серега.
— Сусанна, — назвалась Шурикова симпатия. — А вы из Сибири? Ой как далеко! — Она взяла Серегу под руку, плечом коснулась и вроде в глаза заглянула.
— Да че там далеко — шесть часов лету! — с неизвестно откуда взявшейся небрежностью сказал Серега: будто лично самолет изобрел или на метле прилетел.
Вообще, он как-то сразу почувствовал себя раскованным и сопричастным к происходящему; влился, короче, в компанию. Хотя солидаритет не его была, а Шурнкова.
Сусанна подхватила другой рукой Шурика — и они пошли. Серега легко шагал, как пританцовывал. Такое состояние было: а что, мол? — дадим разгону.
Он глянул сбоку на Сусанну, вспомнил слова «моральное разложение» и усмехнулся. Его почему-то всегда эти слова веселили, когда приходилось их слышать или читать. «Моральное разложение» — забавно! Как это — «разложение»? Что на что разлагается? Он — был случай — даже вслух однажды зарассуждал про это. В такси ехал — и стал хохмить с водителем. Что, мол, это — когда его на части делят: часть — вашей, а часть — Маше.
Водитель его поправил.
— Нет, земеля, — сказал он грустно. — Это, наоборот, когда одна и та же часть и нашей, и Маше идет. А разлагать уж потом начинаешь: двадцать пять — Насте, двадцать — власти, пятьдесят — жене и эту самую часть с маком — себе.
…Про кафе свояк не соврал. Такого Серега еще не видел. Хотя было довольно поздно, народ у входа не толкался и бумажка с нацарапанными словами «Местов нет» на дверях отсутствовала.
Свояк постучал негромко — и выскочил к ним молодой человек интеллигентного вида: с аккуратной бородкой, в галстуке-бабочке, очень шустрый. Свояка он, видать, знал, но для престижу покуражился малость.
— Поздновато-поздновато, — сказал, — трудновато-трудновато. Но — для вас! — что-нибудь придумаем…
Даже в раздевалке оказалось вполне культурно: стенки деревянные, по ним металлические украшения развешаны — чеканка. Серега засмотрелся на все это, пока Шурик помогал раздеваться своей крале.
— А вы, милорд? — поддел его шустрый. — Что же — прямо в кепочке пойдете? У нас тут, знаете, не Одесса.
Серега не умел вот так — словами на лету подметки резать. Он застеснялся, молча отдал кепку, торопливо начал выворачиваться из плаща…
Прошли в зал. В зале — точно — был уже полный завал. Полукабинки с низкими столиками, канделябры всякие, большой четырехугольный бар: с трех сторон — стойки, с четвертой — стена из бутылок. Вокруг на высоких стульях сидели люди, а в середине, как обезьяна и зоопарке, мотался бармен — не здешнего вида, черный, волосатый человек. Он не ходил, а, кажется, на коньках катался. Туда — сюда, мельк — мельк! Тому — сто, тому — сто пятьдесят, тому — кофе, тому — анекдот. Все успевал, артист!
В углу располагался оркестрик.
Люди ходили от столика к столику. Громко смеялись. Братались с музыкантами.
Просто было. Как на домашней вечеринке.
Серега, Сусанна и Шурик тоже забрались на высокие табуретки. Шурик заказал всем виски: Сусанне — пятьдесят, себе в Сереге — по сто. «Попробуешь, на ваших широтах, полагаю, не водится?»
Бармен принес. В бокалах плавали кусочки льда. Лед этот, которого Серега совсем не ждал, как-то странно на него подействовал: окончательно утвердил в правах, сравнял со всеми остальными.
Серега смело огляделся.
Вокруг сидели приличные люди. Может, конечно, и не очень приличные внутри — кто их знает, но сидели хорошо. Приятно посмотреть.
Рядом длинноволосый парнишечка чокался сам с собой, У него в одном бокале тоже было виски, в другом водка, он пристукивал ими тихонечко и отхлебывал по очереди из каждого. Серега подивился на него, но без осуждения. Наоборот, подумал: «У нас где-нибудь такой молокосос давно бы уже весь в соплях был, ни тятя — ни мама. А этот, гляди: сидит, керосинит — ни к кому не вяжется».
