80
— У меня, между прочим, язык рождён для орального секса. Я могу языком мух ловить. В полёте. Мне хамелеоны завидуют.
Так я сказал ей одними глазами.
— А я тебя всю жизнь ждала, — ответила она, тоже одними глазами. И добавила, уже другими глазами:
— Пойдём в парилку?
— Не могу, — устоял я. Мне запрещено применять своё страшное искусство против беззащитных секретарш. Тем более в бане.
У шефа новая секретарша. Латышская женщина Иветта. От песен советского кинематографа всё в ней делается горячо и упруго. Я спел «вагончик тронется, вагончик тронется» голосом Барбары Брыльской. Иветта в ответ множественно меня поцеловала, неприцельно. Куда бог пошлёт поцеловала. Стало очевидно: нынче меня ждёт ужасный успех. Если вы приняли «ужасный успех» за безграмотность и тавтологию, значит вы не видели Иветту.
Она села рядышком, почти на меня, спросила:
— Ничего, что я такая некрасивая?
У мужчин принято горячо возражать. Я не был настолько трезв, чтобы врать, но и не настолько был пьян, чтобы обмануться.
И ответил невежливо:
— Ничего, я тоже не Пирс Броснан.
Она сказала, ей нравятся дерзкие. И потрогала меня грудью. И положила руку на плечо. И запела многозначительным басом «ты меня на рассвете разбудишь».
Первый тост говорил шеф. С новогодним пафосом, из положения «стоя».
— Мы, короли дерьма и пара…
Сантехники за столом одобрительно кивнули.
Иванов рассказал историю про Булочкина. Булочкину велели позвонить, успокоить клиента, сказать, что обещаный с утра мастер будет к обеду.
Телефонный Булочкин был учтив.
— Простите, — начал он издалека, — вы ещё не заебались ждать?
Потом мы пытались создать в бассейне резонансную волну, чтоб выплеснулось и затопило нижний этаж. Для смеху. Ещё сломали душ и оторвали дверь в парилку.
В общем, всё как у людей.
Барды нормальные люди, просто не давайте им петь. Знакомый автор песен Юрий однажды убил своим творчеством живое существо. Это было в гостях. Юрий запел про костёр, палатки и полные трусы дождя. И ровно через 4 секунды сдох хозяйский попугай Алёша. Упал с холодильника башкой вниз, будто свинцовый. Ушёл, не дослушав припева. Юрий потом шутил про силу искусства, но как-то растерянно.
Съездил я, братья, на этот их Грушинский фестиваль.
В самую, прости господи, клоаку. По цене пражского отеля арендовал тамбур в палатке. То была двухместная палатка, в ней жили кроме меня авторы Саша, Серёжа и пицот миллионов муравьёв. А может, сиксильон, я плохо считаю огромные цифры. Три квадратных метра в 27 слоёв, смотрите сами.
И вот. Весь этот дружный коллектив (кроме Саши и Серёжи) на ночь вползал ко мне в спальник и спал, свернувшись в сиксильон калачиков.
Они меня не ели, не унесли и не выбросили в Волгу, хоть могли б. Они гибли дивизиями, если я крутился во сне. Лишь мужественно хрустели, на прощанье. Думаю, это бардовская песня воспитала в муравьях презрение к смерти. Или даже тягу к суициду.
Из удобств палатке полагался двухдырный туалет модели «будка над бездной», в пределах прямой слышимости. Товарищи! Эти барды, когда какают, всё равно поют!
Пока я выживал, Саша стал лауреатом. Вопреки моему божественному аккомпанементу. Понимаете, у Саши такой баритон, лауреатский. Женщины с него натурально плачут мокрыми слезами. Саше дали медаль. Меня тоже поймали и обмедалили, как соучасника. Спаси теперь, Господи, мою душу.
Ходил на Гитару, смотрел на Гору, для тех кто Понимает.
Помню только, было скользко и третья струна сползла на четверть тона.
Видел живого члена жюри Наташу. Кажется, даже трогал её руками. Красивая и неприятно замужняя. Целовался с известным бардом Леной. Но как-то впопыхах, не вдохновенно.
В общем, хорошо съездил.
У Сани в Москве дочка. У дочки огромная кухня, на кухне трёхспальный диван. На диване жил я, вокруг меня была еда, в той еде моя погибель.
О, это изощрённое гостеприимство, селить гостей в пищеблоке. Не сходя с дивана я ел, спал и читал дневники Булгакова. Очень удобно. После завтрака можно было терять сознание сразу до обеда. Потому русский завтрак, он для латыша гибель.
Вообще, русские едой проверяют, друг ты или нет. Отказаться нельзя, хозяйка обидится, отберёт диван.
Ужин наступал в полночь и начинался с борща. Потом пирожки, которые едой не считаются. Пирожки — это способ не скучать, пока греется второе. На второе овощи, мясо. Вино.
В два часа ночи уже казалось всё, победа. Но Олесечка, дочка, доставала из воздуха мясной рулет. И тортик. И ещё под столом прятался арбузик.
Я взглядом объяснял, моя миссия на земле совсем другая, внутри меня нет места рулетику. Во мне уже котлетки, супчик, пирожки и яблочки. Рулетик — говорил я глазами — пусть возвращается откуда пришёл, в нуль-пространство. Иначе я взорвусь и запачкаю обои.
Олеся говорила, моё кокетство неуместно. Хотя бы кусочек, крошечку. И роняла в тарелку такое, похожее на тунгусский метеорит.
После ужина устраивали музыкальный вечер. Папа и дочь, как в детстве.
Олесин муж, продюсер фильмов, придумал всё запечатлеть. У него работа снимать про любовь и семейное счастье. Он отлично всё умеет. Он светил как осветитель, гремел как декоратор, плевал в камеру как оператор, ругался матом как режиссёр и бегал туда-сюда как девушка с хлопушкой. Я не подозревал, что в кино так интересно.
Посмотрели первый дубль. Оказалось, у Олеси слишком голые ноги. Роман, как муж и продюсер, потребовал надеть более траурный костюм. Или сложить всё каким-нибудь приличным узлом, хотя бы. Олеся — жена вредная и в то же время ногастая. Сказала, — что за глупые предрассудки. И с ней было трудно спорить.
А Рома очень темпераментный режиссёр. Он вспылил, сказал, что порнографию снимать не станет.
Эта мысль понравилась Олесе. Женщины с хорошей фигурой, я заметил, очень лояльны к порнографии.
Поскольку других прекрасных актрис под рукой не было, Роман рассердился на занавески. Их пришлось оторвать и выбросить. Потом три дубля по-дурацки мигала свеча. Потом другая свеча стояла на окне совсем как у одного режиссёра из Таиланда, это же кошмар, вы понимаете.
Было много дублей. Выбрали самый прекрасный, пошли спать. Утром Рома стал смотреть и закричал — О боже!
По возгласу было ясно, кто-то нервный ночью выпал с балкона, пролетал мимо окна и своим идиотским туловищем испортил нам фильм. Мы побежали к Роме, стали спрашивать — где, где, где всё пропало.
И Рома показал на экран — вот тут, Слава головой мотает!
И правда, на 46-й секунде за Сашиным ухом качается тень, это я танцую головой.
Так я попал в мировой кинематограф.
Маша достигла новых вершин в изобретении хитровыгнутых вопросов.
Передаю прямую речь:
— Папа, а наш кот уже думал о неизбежности грядущей смерти? И если да, то уже успел смириться?
Уверен, что да. Прыгать со шкафа мне, спящему, на мою спящую спину, может только глубоко смирившийся кот.
Маша привела какие-то непостижимые для простых сантехников рассчёты. По ним выходит, будь он человеком, ему было бы 10 лет. А Маше только 8. Поэтому сама она успела лишь осознать, но пока ещё не приняла. Но планирует в ближайший месяц.
Чтобы отвлечь растущий организм от декаданса, я сказал: если немецкий не будет выучен за час, возьму ремень и смирение наступит уже сегодня. И простые детские заботы, (как бегать вокруг стула с такой скоростью, чтоб стать неуязвимой, например) прогонят мысли о краткосрочноти цветенья вишен.
Тогда Маша взяла лист, написала семнадцать русских слов и семнадцать немецких. И нарисовала рядом меня, хоть меня не задавали. Это прикладное детское шаманство, рисовать ужасное не страшным и тем самым избежать.
На картине я представлен добрым египтянином, с глазом вбок. Я небрит, улыбчив, у меня коротенькие лапки, вторичный признак дырявых зубов.
С точки зрения психологии это значит, меня здесь никто не боится.
Володька взял и умер. Гуляка, бабник, я люблю его. Второй день реву как восьмиклассница. Это самый идиотский подарок мне на день рождения — умереть. Я и не собирался праздновать, сорок не празднуют, и совсем не обязательно было вот так.
Дорогой русскоязычный читатель, ты не представляешь, как все тут любят Володьку, жена и другие женщины, которым его не досталось. Они все знали друг про друга и ночами плакали от счастья, что он такой.
Он вдруг скинул аккордеон, выбежал на улицу, стал кричать, как приличные люди никогда не кричат, потом потемнел и сник. В скорой был уже без сознания и через два дня всё. Божье чувство юмора ужасно неисповедимо. На мой взгляд, в мире полно более достойных персонажей.
ТАМ, в СИРЕНЕВЫХ СУМЕРКАХ, из тех, кого люблю-люблю, у меня бабушка и теперь вот Володька. Если я туда перееду, пусть меня встретит он, а не косматое чудовище Пётр.
