Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

На Голландщине оставлены были наивернейшие торговые люди с царскими письменными инструкциями.

Родина, как и положено, встретила государя заговором – и некоторое время, вместо мирного употребления флоры, государю пришлось рубить головы госслужащим, но все это было уже как бы напоследок…

К началу 1699 года у Петра наконец дошли руки до европейских новаций, от которых зело много счастья Отечеству впоследствии приключилось, ибо вместо походов во все края географии и тяжелого пьянства вперемежку с отрезанием бород, государь сосредоточился на сельском хозяйстве.

Но не введением картошки озаботился Петр Алексеевич (сей корнеплод и поныне мало известен россиянам), а пропагандою индийской травы во всех видах.

Поначалу дворянство и боярство курило и нюхало с опаской, но втянулись. Не все, конечно, и не сразу – некоторых приходилось увещевать не на шутку: и ретроградские сусала царь охаживал самолично, и в нововведенные ассамблеи, бывало, доставляли людей под конвоем.

В ассамблеи эти обязаны были являться теперь все уцелевшие от стрелецких казней – и цвет нации, под отеческим присмотром государя, ел и курил индийскую травку, с грибками и без, толченую и горящую, иногда по неделям безвыходно. Да и куда выйдешь в запертые ворота?

Уходить с ассамблей дозволялось только по слову государеву, но к началу восемнадцатого века у того наступили мессианские видения таких размеров, что нарушать их реальностью не дозволялось никому. Пока государь не возвращался из нетей, подданные в сознание не приходили тож.

Гвардейцы с сундуками зелья обходили столы – и горе было тому, кто пытался воздержаться. Специальные люди следили за ересью и поступали с воздержантами по примеру амстердамского дьяка.

Стоявшие на ногах за людей не считались. Шли годы, образуя десятилетия. Москва пропахла дурью насквозь, Петербурга же никакого, как вы понимаете, не было.

Население, сэкономленное на строительстве Северной Пальмиры, было брошено на юга, где в бескрайних степях прижилась заветная маригуана не хуже Индии. Да и родная конопля, хотя отдавала немного маслом, настроение улучшала все равно, причем копейки не стоила.

Государь железной рукой вел страну к забвению бед и остаток дней положил на составление рецептов и плепорций. Последняя – “об употреблении поганки бледной толченой отнюдь не чересчур” – была продиктована им уже на смертном одре.

По смерти государя, разумеется, начались раздрай и групповщина, но далеко дело не зашло: светлейший князь вовремя роздал раздрайщикам неприкосновенный запас самолучшей травки (еще голландского развеса) – и через пару часов все претенденты на престол себя на этом престоле увидели и утихли в благости.

Жизнь пошла своим чередом, и где находится Берёзов, Меншиков так и не узнал…

Вскоре благодарное Отечество воздвигло посреди Москвы памятник покойному государю. Обошлись без иноземцев, сваяли сами: государь (без всякого коня, своими ногами) стоит на змее; во рту косяк, пальцы расставлены буквой V.

Тем временем и в Нидерландах история не стояла на месте. Бумаги, оставленные приезжим царем, по безмерной аккуратности амстердамского бургомистра были снесены в архив и преданы изучению.

Посреди чертежей, интереса не представлявших, найдены были обширные записи на русском. Переводчика нашли не сразу, но орднунг есть орднунг – и через год к каждому царскому листку имелся немецкий текст. Толком прочли этот текст только через одиннадцать лет, при передаче городского архива новой канцелярии.

Русский государь излагал план государственного строительства. Писал о необходимости морского господства, о расширении державы и благости сильной руки во главе оной; о пользе наук и военной дисциплины; о поколениях, которые лягут в топи строек и падут под всевозможными бастионами; о казнях во благо Отечества – и об элизиуме, который ждет уцелевших.

Бургомистр элизиумами не интересовался, но забавные казусы любил – и в застолье, в виде анекдота, стал пересказывать скифские фантазии. Многие смеялись, некоторые просили списать слова. Русский трактат быстро стал модным чтением, и слухи о нем быстро достигли ушей юного штадтгальтера Голландии, как раз в ту пору искавшего область применения своим несусветным силам.

Заинтригованный пересказом, принц затребовал первоисточник.

Текст взволновал его сильно. В бумагах, забытых при отъезде русским гостем, было нечто, на что хотелось потратить жизнь, причем не только свою. Об амстердамской находке была послана в Москву депеша с выражением восторга и восхищения силой государственной мысли брата Петра.

Немедленно по получении депеша была раскурена на ближайшей ассамблее, а впечатлительный принц, казнив для разогрева половину магистрата, приступил к строительству элизиума во всем мире, начиная с одних отдельно взятых Нидерландов.

…Прекрасна Россия, маленькая задумчивая страна. Гостеприимная тихая конфедерация с трилистником на знамени издревле манит иностранцев покоем и свободой.

Завоеватели, время от времени заходившие сюда с разных сторон, без всякого сопротивления отковыривали от матушки куски пространства, но приспособить население к оккупации так и не смогли: никто из местных оккупации не замечал, и завоеватели в сильном недоумении останавливались.

Большинству из них пришелся по вкусу здешний старинный обычай не отвлекаться на преобразование мира, а сворачивать косячки и пребывать в нетях, расположила к себе простоватая и вполне постижимая славянская душа, понравились здешние налоги; глянулись красавицы, в глазах и ленивых телах которых ждала своего часа гремучая евразийская смесь.

Под мелодичный звон курантов круглосуточно идет здесь жизнь половая и торговая, и красные фонари мерцающим пунктиром освещают вечерние переулки за роскошным храмом, построенным в честь взятия одним здешним древним варваром какой-то Казани. И зачем была ему эта Казань, многоженцу?

На цветочных развалах за копейки можно купить все, что растет из земли, – левкои, гиацинты, розы, глицинии. И конечно, здешние тюльпаны – гордость московитов. Народ тут богопочтительный без исступления; церковь ведет себя скромно, ибо еще тот, прищемленный царскими перстами дьяк заповедал братии не соваться в государственные дела ни при каких обстоятельствах.

Тихая, счастливая провинция Европы, Россия не лезет в геополитику, довольствуясь сельским хозяйством и туризмом. Писателей своих нет, до космоса руки не дошли, да никому и не надо; из глобальных открытий – только тотальный футбол!

Традиционное уважение россиян к родине своего счастья, Амстердаму, делает необременительной гуманитарную помощь в регионы недавно распавшейся Голландской империи. В результате четырехвекового строительства элизиума там образовалась черная дыра, в которую сколько денег ни вбухай, все впустую. Ни дорог, ни законов – только ржавый ядерный боезапас, мессианская гордость и повальное пьянство с горя.

Россияне не понимают, как можно довести до такого свою страну.

…Если бы тот кретин не попросил карту на шестнадцати очках, все бы пошло совсем иначе! Но он попросил карту – и вот я сижу в “обезьяннике”, без денег и с фингалом на роже.

Тоже, конечно, вариант. Грех жаловаться.

Могло быть еще хуже.

…Вечером пятого октября 1697 года, в мечтах о будущей империи, государь проскочил поворот на посольство, но шагов через пятнадцать спохватился.

Рассмеявшись, он втянул в себя гниловатый воздух канала с еле слышным сладковатым привкусом незнакомого происхождения, развернулся на ать-два, отмерил сапожищами обратный отрезок – и через полчаса был в посольстве.

Ночь застала Петра над баллистическими чертежами. Поняв наконец, что траекторий полета ядер голова более не принимает, он отодвинул чертежи и, рухнув в постель, провалился в свой странный привычный сон.

Город в чухонских топях, построенный назло шведу, странная птица о двух головах и казни во благо Отечества до утра мерещились государю.

Ужо ему.

Он старенький очень, но все живет и живет.

Сердце, правда, пошаливает, зато голова ясная: Ленина помнит, государей-императоров несколько, императрицу-матушку… Пугачевский бунт – как вчера.

Тридцать уложений помнит, пять конституций, пятьсот шпицрутенов, сто сорок реформ, триста манифестов. Одних перестроек и обновлений – дюжины по две.

Народных чаяний – когда тыщу помнит, когда полторы. Самозванцев – как собак нерезаных. Патриотических подъемов помнит немерено – и чем все они кончились, не приведи господи. Священных войн уйму, интернациональную помощь – всю подряд. Помню, говорит, идем мы с генералом Паскевичем к полякам, а в Праге – душманы.