Насмешки были уже менее прикрытыми, действия против меня — все более издевательскими. Настоящей бедой становились моменты, когда они устраивали посиделки именно в нашей части кабинета, в нашей комнате. Теперь по негласному правилу монитор, системный блок и всякие канцелярские атрибуты убирались именно с моего стола даже без моего разрешения.
Часто я просто уходил на улицу и ходил бесцельно, так как не мог выносить этих посиделок, ну а так как меня не было, то комп убирался все более смело, и в результате довольно часто даже посуда и мусор вокруг стола так и оставались неубранными. Эта была настоящая жесть и плевок в мою сторону. Невозможно было возразить или пойти на конфронтацию — мои редкие попытки вспылить или на кого-то наехать в результате оборачивались опять же против меня.
То же самое было на уборке территории. Все брали метлы, я автоматом ходил с совком и выбрасывал ведра. Звучит довольно смешно, я даже сейчас не могу сдержать улыбку, но это просто был очень явный показатель негативного ко мне отношения. Если кого-то другого начинали заставлять выносить ведра, его лицо перекашивалось, он старался отмазаться и улизнуть. Тупое, чистенькое, не приспособленное к физическому труду поколение считало зазорным выполнять на людях физическую работу.
Какие были мои основные ошибки? То, что на нападки я отвечал какими-то истеричными, а вовсе не твердыми нотками. Это всегда ставит человека на более низкую ступень, показывая его слабость. Только позже у меня появилась твердость характера, необходимая для отпора в сложных ситуациях, отпора со спокойным лицом, взглядом, без дерганья, облизываний губ и теребленья пальцев. Люди прекрасно видят жертву, и если есть возможность пнуть — они не могут удержаться, они пинают.
Марсель был крайне тяжелым и обидчивым по характеру человеком. И именно в отношениях с ним я допустил самую серьезную ошибку. Интуиция вечного труса подсказывала мне, что не стоило этого делать, но измотанная постоянным напряжением, тревогой психика все чаще давала сбой. Не помогали мои ежедневные сидения на лестнице, прогулки, даже принятие пищи в столовой становилось для меня испытанием. Обороты набирала явная социофобия.
Однажды Марсель в нашей сумасбродной офисной обстановке что-то потерял. Он искал это с нервами, долго и явно психовал. Неожиданно резко он приказал мне искать эту хрень тоже. Несколько раз я ответил ему — не буду. С тех пор даже подобие нормальных отношений между нами ушло в небытие. Марсель обиделся тяжело, злобно и просто по-черному.
Не знаю почему, но сейчас я вспоминаю свою мать. Очень чувствительный к обидам человек, она также злопамятна. Долго помнит все произошедшее с ней и особенно долго — обиды. Потом аналогично любит пострадать и повинить себя или окружающих в произошедшем. В общем, нелегко отрешается от проблем.
Марсель, безусловно, затаил месть, и его месть была в явной демонстрации параллельных ко мне отношений. В коллективе парней становилось все более ясно — его невзначай оброненные в курилке слова свидетельствовали о плохом ко мне отношении. И это давало карт-бланш остальным, с более слабым характером, начинать говнястить мне более усердно. Я стал изгоем, объектом для насмешек и мальчиком для битья.
Никогда со времен школы такого не было. Помните, я рассказывал о том, что на уроке литературы учительница попросила с пафосом высказаться классу о том, кто у нас является белой вороной? Они указали на меня. Для меня тогда это стало откровением.
Я не был лохом и чертом (школьные понятия, да), я был просто другим. Меня не чморили, я, видимо, как-то неосознанно своим поведением выделял себя из коллектива.
Но затем, в универе, на других работах и даже в армии, я не был изгоем. Я находил дружеский отклик, друзей и просто нормальные, добрые отношения. Долго потом спрашивал себя — что такое случилось, почему офис стал для меня второй школой и даже хуже? Что, неудачный коллектив с дружными молодыми ребятами как-то пересекся с тем кризисом, который происходил у меня в душе? Крайне сложно сказать, но произошедшее стало большим уроком и помогло понять себя еще больше.
Я же больше склоняюсь к тому, что злоба ко мне была чем-то иррациональным. Давно заметил, что вызываю либо явную симпатию, либо антипатию в ее крайне выраженном виде. Я имею харизму, которая чертовски привлекательна для женщин, часто вызывает дружеское отношение и просто нормальную человеческую тягу среди мужчин, но иногда эта харизматичность просто, как бельмо на глазу, раздражает окружающих.
Они и сами не могут понять, почему так происходит, обосновывают это кажущимися им правдивыми доводами, но часто это просто маска, под которой таится непонятные им самим раздражение и злоба. Причем мне эта злоба также часто бывает непонятна.
Это произошло незадолго до новогодних каникул. К моему компу был подсоединен принтер, и, соответственно, если он был выключен, то принтер, обслуживающий весь офис, работать не мог. Была пятница, все побыстрее слетали с рабочих мест по домам, я тоже после обеда решил отпроситься, придумал что-то и уфигачил счастливый из офиса. Потом раздался звонок Андрея или Марселя, не помню, они спрашивали пароль от моего компа. Требовалось что-то распечатать и для этого комп включить.
Я сказал. В понедельник обнаружил на своем столе записку «Твоя пароль — лошара». Они его поменяли на это слово. Честно говоря, у меня не было каких-то особых эмоций, все дело явно шло к более сильным процессам. И по опыту армии и школы могу сказать, что все шло к гноблению и физической расправе, что было бы вполне логичным завершением. Возникла мысль — наконец-то они признали это официально.
Конечно, смущала детскость этого поступка. Я думал, что будет какой-нибудь темный угол, моча на голову, избиение и другие типично пацанские штуки. Внутри что-то происходило, я даже не знал, что. Холод, опустошение, горечь. Какие-то голоса вроде «Они все-таки тебя довели, теперь вообще все равно». Мне как будто кто-то выдал разрешение на какие-то действия, что ли.
Я не воспринимал Марселя как врага, он был скорее действующим объектом в моей жизни, который вызывал те или иные эмоции. Где-то внутри себя я… наслаждался ситуацией. Не знаю, как это объяснить. С одной стороны, это типа жестокое оскорбление и мне по правилам социума требовалось что-то сделать, а с другой — все было понятно, но усиливающаяся боль и даже скорбь внутри меня не давали сделать что-то адекватно. И вовсе уж непонятно было, от чего мне в тот момент было настолько больно — скорее от вдруг осознания того, что ничего хорошего в моей жизни нет вообще.
Всплывало в моей голове все одно за другим — брат весом 35 кг, дрожащий в жаркой комнате от адского холода под тяжелым одеялом, моя жена, вышедшая из больничного туалета и сказавшая, что смыла ребенка в унитаз, жуткое тяжелейшее одиночество, бесперспективность жизни, поганое, ужасающее здоровье. Слово «лошара» стало логичным дополнением ко всему произошедшему, оно стало точкой невозврата, своеобразным символом, и, наверное, сейчас я могу сказать спасибо тем пацанам, что так долго травили меня. Без них я бы не стал тем, кто я есть сейчас.
Сердце билось часто-часто, я наслаждался внутри себя трагизмом ситуации. Я представлял, что кину сейчас монитор в окно и брошусь сам. Разумеется, я был слишком труслив, чтобы покончить жизнь самоубийством, но такая мысль приходила мне в голову. Брызги стекла разлетаются вокруг красивым прозрачным фейерверком, провод вырывается из гнезда системного блока вслед за мощной инертностью вылетающего с третьего этажа тяжелого ЭЛТ-монитора.
Были и другие картинки, вроде того, что я сейчас подойду к Марселю, начну драться, возьму вон тот стул, сначала в висок, потом обмотаю провод и коротким ударом свалю его на пол. По опыту армии я знал, что легко все это сделаю, но пустота внутри спросила меня — а зачем? Какой в этом смысл? Что изменится? Ну поведут тебя в участок, злобный Марсель решит отомстить, а там еще что-нибудь и т. д.
Дело ведь не в этих ребятах, дело в тебе самом, ты, возможно, сам сконструировал бессознательно такую ситуацию, в которой тебе зачем-то нужно было побыть жертвой и дойти до края. Ты отчетливо, насквозь их видел, все их телефонные переговоры, взгляды, понимал их поведение, мог что-то предотвратить, но не делал этого. Поэтому я в ответ на обнаруженную бумажку сказал пару слов, уже не помню каких. Марсель выдал свое вполне ожидаемое «Это жизнь такая», типа вершитель высшей справедливости, и я ввел этот пароль, умирая от коктейля черных чувств и абсолютной отрешенности.
В армии одного парня сначала долго кормили хлебом с гуталином, потом обоссали, затем надели на него мешок и мешки себе на руки, чтобы не пачкаться, и долго били. Это было не из-за того, что он что-то накосячил. Нет, это было иррационально.
