— Уж не хотите ли вы сказать, что Шпенглер хранил их дома? — удивился Сэм.
— Да.
Федор протестующе мотнул головой:
— В чужую квартиру со взломом, вы это предлагаете, Шмидт? Я против.
— И я, — поддержал его Сэм. — Зачем так рисковать?
Но председатель уже решительно встал со стула:
— Никакого взлома. Административное лицо поникает в квартиру жильца по ошибке, полагая, что хозяин ее дома. Ключ можно подобрать. Это хорошо бы сделал механик Ковальский, но Казимир далеко. Сейчас он водит молодую жену по Крулевскому замку и показывает ей картины Лемпицкой. Вся надежда на вас, Федор.
В ответ дворник снова нахмурился.
— Не нравится мне это, — пробормотал он. — Снова гулять по цементному дворику и видеть небо в проволочных кольцах?.. Ну, да ладно. Раз нужно для общего дела.
Солнечный нимб над головой председателя погас — светило, понимая, что стало свидетелем преступного сговора, скрылось за деревья. Председатель, встав, с громом отодвинул стул.
— Тогда быстро, пока дом не зашевелился. Работающие главы семей уже уехали, а иждивенцы досматривают черно-белые сны… Что вам надо взять с собой, Федор?
— Ничего.
Сказав это, многоопытный дворник заглянул в совмещенный санузел, молча вытащил там из стены кривой гвоздь, на котором висело грязное полотенце, и так же молча вышел на лестницу. Около двери четвертой квартиры он вложил гвоздь в замочную скважину и стал осторожно поворачивать его. Раздался щелчок. Дверь квартиры отворилась, трое галеасцев торопливо прошли в апартаменты драматурга.
Кухня, туалет и спальня Шпенглера не заинтересовали председателя. Он быстро прошел в кабинет и начал там осматривать лежащие на столе бумаги. Если сын лейтенанта ожидал увидеть здесь смелые наброски будущих пьес или, на худой конец, эстрадных реприз и скетчей, он жестоко ошибся. Лежавшие на потертой столешнице бумажки несли на себе либо отпечатанные типографским способом слова «Накладная», «Товарный чек», либо загадочные тексты: «Учебно-производственные мастерские инвалидов по зрению просят отпустить…», «Для обеспечения работы буфетов Ново-Павловского отделения АО Северные железные дороги срочно требуется…».
Быстро открыв один за другим ящики и убедившись, что в них искомые бумажки отсутствуют, председатель перешел к книжной стенке. Здесь, рядом с пыльными сочинениями классиков, стояли, сверкая глянцем обложек, «Чеченский транзит», «Убийство в Теплом стане» и «Технология оргазма» — книги, свидетельствующие о разносторонних интересах хозяина квартиры.
Одна из секций вместо подвижного стекла была закрыта дверцей с замочком. Отобрав у Кочегарова гвоздь, Николай ввел его между створками и повернул: издав жалобный треск, створки разошлись. В глубине отделения лежал тонкий парусиновый мешок. Николай вытащил его, положил на стол и, достав из кармана нож, вспорол. Парусина, по-сиротски вскрикнув, распалась, на свет появилась канцелярская папка. На ней светился герб северной столицы — кораблик на шпиле — и лиловел штамп «Литературный архив».
Кочегаров ахнул.
— Спокойствие! Сделайте глубокий вдох и задержите дыхание, — председатель, вытащив из папки пачку пронумерованных бумаг, начал торопливо листать их. — Есть! — узловатый палец предводителя галеасцев замер на помятом грязном листочке. — Действительно, стоило рисковать. Еще одна весточка из суровых революционных лет. Опять Фандерфлиты. Только послушайте:
«Дорогой Иван!
Кенигсберг встретил нас холодной дождливой погодой и такими же холодными мостовыми. Остановились в гостинице. Когда-то меня умиляли эти узенькие немецкие улочки и крошечные дворики. Сегодня они кажутся мне мышеловками. Дорога наша вся еще впереди, ждем со дня на день пароход на Росток, чтобы там продолжить наш бесконечный путь к желанному берегу.
Вчера мы с Андре выбрались на взморье. Там все те же дюны, горькие с натеками смолы сосны и между ними заколоченные дачные домики.
Что за путь нас ожидает и где он кончится? В голове одна щемящая мысль о покинутой родине.
Андре просил меня написать тебе несколько слов. Вот они: „под полом напротив молчащей обезьяны". Вероятно, для тебя они ясны и многое значат.
С наилучшими воспоминаниями о дружбе,
Эвелин».
Искатели хрустального сокровища растерянно переглянулись.
— Полный бемц, просвистели, — произнес наконец Сэм. — Написано так, что ничего не поймешь. Какая молчащая обезьяна, при чем тут обезьяна? Откуда она взялась?
— Может быть, это рисунок на камине? — предположил Кочегаров.
Председатель поморщился:
— Где вы видели, чтобы на каминах рисовали обезьян? Может быть, статуэтка? Мы с Сэмом недавно видели мраморную парочку, которая опередила сексуальную революцию на две тысячи лет. Одним словом, вопрос… И все- таки, как только с палубы теплохода мы увидим крыши городка, в котором проводили летние месяцы Эвелин с супругом, считайте, хрустальное яйцо добыто. Лишь бы только там был камин… Кстати, сегодня я приглашен на поэтический вечер, а вам советую подняться на чердак и покопаться в пыли. Это письмо лежало когда-то там. А вдруг что-то осталось еще… Но мы задержались. Быстро из чужой квартиры!
— Что это? — спросил Николай, ткнув пальцем в загадочное название. — Древняя богиня поэзии, таблетки от беременности?
— Рыба с длинным носом вроде хобота, — объяснил всезнающий критик. — Знаменита тем, что ковыряет этим носом дно.
— Стихи посвящены рыбе?
— Ни-ни. Рыба не упоминается ни разу. Теперь между названием книги и ее содержанием связь не обязательна. Недавно мне попалась в руки «Венеция. Раздумия». Полагаете, там речь идет о полузатопленном городе? Черта с два. Воспоминания автора о детстве в Бугуруслане. Но тише — начинается!
Уползший, как ленивая змея, занавес открыл пустую сцену, а на ней трехногий ломберный столик и два жестких дырчатых стула. Из-за кулисы выскользнул пожилой, наголо обритый администратор и голосом продавца, которому надоело рекламировать в сырой прохладный день мороженое «Альгида», объявил творческий вечер открытым. Следом вышли облаченный в вывернутую мехом наружу кожаную безрукавку Вяземский и приглашенный для повышения рейтинга вечера, известный в авангардных кругах москвич, в ватнике и штанах с нашитым на колено номером зека.
— Что это они так обносились? — удивился Николай.
— Вы ничего не понимаете, — объяснил критик. — Мир поэзии сложен. Скажите спасибо за ватник и безрукавку. В Москве один концептуалист вышел на сцену в чем мать родила. Успех был колоссальный. До сих пор приглашают. Вот и наш, всю жизнь писал про березы, а теперь перекинулся на стёб, в авангард пошел. Одними дверями сыт не будешь.
— Каким дверями? — председатель вспомнил про дерматин и войлок в квартире поэта.
Критик промолчал.
— Три раза в день перед едой
И запивай всегда водой… —
выкрикнул жилец козьмапрутковского дома.
— Неплохо, — вздохнул критик. — Но чтобы читать такое, нужен особый талант. Это как женщине заниматься бодибилдингом. Не каждая сможет.
Когда поэт кончил, в зале жидко захлопали.
— Я не понял, что надо запивать водой.
— Смысл ни при чем, — объяснил Малоземельский. — Нынешняя аудитория любит стёб. В прошлом месяце журнал «Аполлон» присудил первую премию стихам: «Уронил я в унитаз свой любимый синий глаз». А иностранцев вообще хлебом не корми, дай побывать на таком вечере. Вернется в свой Мюнхен и будет рассказывать: «Вышел на сцену русский и снял штаны». Художникам проще, вместо картины можно повесить почтовый ящик. Этот москвич в прошлый приезд, выступая, сказал: «Предметом искусства может быть даже ночной горшок». С горшком, негодяй, так и вышел на сцену. Не нужно гениально писать, достаточно гениально жить. Такую фамилию — Корецкий, не слышали? Поучительная история. Человек всю жизнь писал нормальные стихи. Потом что-то случилось, стал заикаться, выйдет на сцену и мычит. В салонах услышали, ахнули. Стали приглашать наперебой. Написали о нем в газетах. И что вы думаете? Готово приглашение в Париж. Он и там мычал. Ватник у знакомого сантехника взял. Париж все ладони отбил. Сейчас вылечился, говорит почти нормально, но никому не нужен. Работает на радио — ставит приглашенным коммерсантам дикцию.
— Тише! Ведь это же поэзия, вы мешаете слушать! — умоляюще прошептала сидевшая сзади девица.
— Давай про любовь! — выкрикнули из зала. Раздался смех, стихи знали.
— Любви на свете нет, — начал Вяземский и запнулся.
— Там дальше слово «задница». Но ему это еще трудно выговорить, — сообщил критик.
— Да помолчите вы, — чуть не плача сказала любительница поэзии. — Как вам не стыдно, человек это выносил, выстрадал.
Разделавшись с любовью, Вяземский облегченно вздохнул и отошел от рампы. Его напарник молча стал переобувать ботинок. Сняв, он поставил ботинок у ножки стула и вытянул ногу. Из дырки в носке торчал большой коричневый палец. Пошевелив им, стихотворец снова обулся.
