— Она виновата передо мной самим фактом своего существования! — орал Мазурский. — Женись я на скромной, приличной женщине, вся моя жизнь сложилась бы иначе! Я бы, может, до заместителя начальника Главного военно-медицинского управления дослужился бы!
Будучи человеком скромным и объективным, на пост начальника Главного военно-медицинского управления Мазурский не претендовал. Знал предел своим возможностям.
Разве можно было глушить таблетками такого интересного человека? Только так, самую малость, для поддержания знакомства.
Когда Мазурский начал утомлять, Марат решил «обострить» его и понаблюдать за последствиями. Масла в огонь подлил красиво, не без помощи сказок «Тысяча и одной ночи». Во время очередной встречи потянулся к заблаговременно положенной на край стола книге и с выражением прочел Мазурскому отрывок, повествующий о том, как царь с братом ублажали женщину, которую ифрит из ревности держал в сундуке.
— «Этот ифрит меня похитил в ночь моей свадьбы и положил меня в ларец, а ларец — в сундук, — немного нараспев читал Марат, серьезный снаружи и смеющийся в душе. — Он навесил на сундук семь блестящих замков и опустил меня на дно ревущего моря, где бьются волны, но не знал он, что если женщина чего-нибудь захочет, то ее не одолеет никто.»
Судя по жадному интересу, сверкавшему в глазах Мазурского, тот не был знаком с творчеством Шехерезады.
— Знаете, к какой мысли хочу я вас подвести, Илья Сергеевич? — проникновенно спросил Марат, захлопнув книгу. — К тому, что незачем вам так себя мучить — все равно вы не сможете помешать вашей жене вести себя так, как ей заблагорассудится. Только еще больше себя на посмешище выставите, добьетесь, что не только у нас на вас все пальцем показывать станут, ной в Москве. Слухи — они, как известно, распространяются со скоростью звука.
Он расчетливо бил в самое больное место — Мазурский был зациклен на общественном мнении. Он привык всю свою жизнь сверять с тем, что скажут или подумают о нем окружающие. Применительно к Мазурскому Марат называл эту черту характера «синдромом военного городка».
Эффект от «литературного вечера» превзошел самые смелые ожидания Марата. В первую же ночь Мазурский задушил жену подушкой, задушил тихо, без шума и пыли, так, чтобы не разбудить спавшего за стенкой младшего сына, а затем ласточкой выпорхнул в окно, пробив своей лысой башкой крышу соседского «опеля», злодейски припаркованного на газоне. Молодец мужик — и жил ярко и умер напоказ.
Марату, конечно, слегка досталось от начальства — недолечил, мол, прозевал. В Москве начальство ничего бы о произошедшем не узнало, а Тмутаракань — город маленький, все у всех на виду. Ничего — послушал занудный руководящий бред, развел руками, пообещал исправиться. Все, как положено.
Марат сходил на похороны, похоронили Мазурского тихо, быстро, поминки устроили узкие, для ближнего круга, в который Марат, разумеется, не входил. Марат не расстроился — в тихих чинных похоронах тоже есть своя прелесть. Что-то вроде соприкосновения с вечностью.
На смену Мазурскому пришел Юра Азакин, молодой человек с тяжелейшей депрессией и бредом преследования. Поначалу Марат думал, что парень умело отлынивает от армии, обводя вокруг пальца комиссию за комиссией, но, разобравшись, понял — не симулирует.
Юра забавлял Марата своими религиозными взглядами — причудливой мешаниной из доморощенной мистики, даосизма, буддизма, индуизма и, отчасти, христианства. Они вели долгие «теософские» беседы, касающиеся познания вечной истины, а точнее — путей этого познания. Несколько бесед Марат даже записал на магнитофон, сказав Юре, что записи потребуются ему для работы над диссертацией.
Когда поиски истины наскучили, Марат изящно и вдребезги разбил Юрину теорию познания, буквально на пальцах доказав ему, что он, мягко говоря, невежественный идиот. Юра не подкачал — повесился дома на оконном карнизе. С его тщедушной комплекцией это не составило труда — карниз выдержал. Марат записал себе в актив второе очко. На Юрины похороны не пошел — чего-то не захотелось.
Окончательные правила игры оформились сами собой. Марат обращался со своими партнерами-противниками как ребенок с игрушками — тешил душу, а когда надоедали, — выбрасывал. Люди, как и игрушки, попадались разные — одних хватало на три-четыре месяца, а других — всего на месяц. Начиная очередную игру, Марат не мог предсказать, сколько она продлится, он знал лишь одно — длительность ее зависит только от него, от одного лишь его желания.
Он чувствовал себя Богом, ведь он отмерял срок и пресекал ставшие ненужными жизни. Увлекательнейшее занятие. Это вам не в шахматы играть, и не в «Постал-два». Придавала азарту и безнаказанность: ведь только боги могут творить все, что им вздумается, не опасаясь возмездия.
У игры появилось свое название: «Галактика галоперидола». Почему галактика? Потому что масштабно. При чем здесь галоперидол? Ну какая же психиатрия без галоперидола? А все вместе звучит так загадочно, как, например, «Операция "Ы"». Чтобы никто не догадался.
Пятой по счету стала тридцатилетняя женщина, страдавшая ипохондрическим бредом. До того, как она начала бегать по врачам и в считанные недели затерроризировала всю тмутараканскую медицину, ее считали нормальной, разве что немного молчаливой, но такой она была с самого рождения, и вообще, это не недостаток, а скорее достоинство.
Дамочка была симпатичной и так смотрела на Марата своими большими глазами, что он еле сдерживался, чтобы не разложить ее прямо на столе в своем кабинете. Возмущенных воплей бы не последовало — безотказные варианты Марат чуял наверняка. Проблем тоже не возникло бы — не так уж долго дурочке оставалось жить. Но были у Марата принципы, немногочисленные, но неукоснительно соблюдаемые. И один из этих принципов запрещал сексуальные контакты с пациентками. Разумеется и с пациентами тоже, если бы вдруг возникло у Марата такое желание. Как говорил один знакомый невропатолог: «Зайцу птицей не летать, врачу больных не…» Ну, сами понимаете, табу — одним словом.
Но секс сексом, а флирт флиртом. Флиртовать с пациентками Марат себе не запрещал. Иной раз это даже шло на пользу — почувствует больная со стороны доктора некоторый интерес к себе, как к женщине, и быстрее компенсируется. Не выздоровеет и не исцелится (увы, практически все поражения психики неизлечимы полностью), но компенсируется. Мелочь, а приятно.
Марат поначалу даже колебался. Может, не подталкивать женщину к роковой черте, но быстро понял, что иначе нельзя. Иначе будет досаждать, не исключено, что и преследовать, короче говоря, осложнять жизнь. А жизнь у Марата и так сложилась не самым лучшим образом, куда ее еще осложнять-то? В общем, сообщил Марат иппохондричке, что не напрасно так озаботилась она своим здоровьем, что лечить ее от шизофрении не надо, а от рака поджелудочной железы в четвертой стадии уже поздно. Откуда узнал диагноз? Да коллеги из поликлиники сообщили по секрету. Доверчивая дура так впечатлилась, что не заметила нескольких несостыковок в Маратовой версии, а поверила, поплакала, пообещала быть благоразумной и спустя каких-то сорок минут бросилась под московскую электричку.
Имени ее Марат уже не помнил. Она навсегда осталась для него Аней, Анной Карениной. Приятно было на досуге сравнивать себя со Львом Толстым и понимать, что его сиятельство господин граф всего лишь описывал события, а он, Марат, их творит. Творит, но не описывает, даже под псевдонимом, потому что чужд всей этой тщеславной суетности. Самодостаточному человеку хватает сознания того, что он обладает чем-то уникальным. Хвастаться самодостаточному человеку незачем.
Марат с детства не любил жить напоказ. Не родители научили — сам понял, что нет в этом ничего хорошего. Образно говоря, плитку шоколада куда приятнее слопать в одиночестве, чем похвастаться ею перед приятелями, после чего вкуснятину придется делить на всех.
Своей последней «игрушкой» — автослесарем Олегом, которым пытался руководить не потусторонний голос, а некий седой старик без лица, — Марат долго не мог наиграться. На учете у психиатра Олег состоял давно, еще с девятого класса, правда, обострения случались у него не каждый год, и оттого в психоневрологическом диспансере он бывал редко.
Особенность олеговского «старика» — его, если можно так выразиться, «изюминка», — заключалась в полном отсутствии однообразия. Этот пришелец неведомо откуда не твердил своему единственному слушателю одно и то же, вроде: «А ну вставай, лежебока, и иди убивать свою мать! Да и соседку Варвару Алексеевну тоже придуши, чтобы не выступала по поводу окурков на лестничной площадке». О нет, старик не только приказывал Олегу но и рассказывал, делился опытом, советовал, спрашивал, а иногда просто пел.
— Песни доводят меня больше всего, — жаловался Олег. — Во-первых, старик ужасно фальшивит, а, во-вторых, невозможно же весь день слушать одно и то же. Я уже убедился, Марат Тимурович, что, если старик начал петь, то будет делать это до тех пор, пока я не напьюсь просто «в хлам».
