Но разговор сейчас не об этом.
Арабы работают вручную, самым примитивным образом. Песок таскают в брезентовых вёдрах, камень – на собственном горбу. Движутся медленно, как сонные мухи. Командует ими еврей. Сабра. Десятник, очевидно. Молодой, в шортах и сандалиях. Волосатые ноги, волосатая грудь. Выражение лица – никакого.
Сабра – это бывший еврей. Точнее, человек, родившийся от евреев, приехавших в Палестину. От нормального еврея он отличается полным отсутствием еврейских качеств. Как-то чувства юмора, мягкости, сентиментальности, живости ума. Что же он приобрёл взамен этих качеств, знают только еврейский Бог и отдел пропаганды бессменно правящей партии МАПАЙ.
На стройку приехал грузовик-самосвал с точно таким же саброй за рулём. Как будто оба отштампованы на одном конвейере. Грузовик привёз песок для бетономешалки и высыпал целую гору не в том месте, которое облюбовал для него сабра-десятник.
Оба сабры – шофёр и десятник – стали выяснять отношения. В отличие от евреев, им не понадобилось долгих предварительных пререканий, чтоб взалкать крови. Обменявшись парой слов, они ринулись, как бизоны, друг на друга. Один – схватив тяжёлый молот, коим арабы дробили камень, другой – подняв увесистую глыбу жёлтого песчанника, коим облицован наш золотой Иерусалим.
Еше миг – и треснут черепа, и хлынет фонтаном кровь. Еврейская кровь! Драгоценная, хотя бы потому, что её так мало осталось на этой земле.
И тут на обоих сабр прыгнула и повисла на плечах и руках целая куча арабов. В своих белых платочках с чёрными жтутами, в рваных, до земли, хламидах. Повисли, загалдели по-арабски, хором, наперебой, как стая птиц. Я не знаю арабского, но по голосам понял, что эти арабы умоляли двух очумевших евреев не драться и не проливать крови. Еврейской крови, которой так мало осталось.
Они развели евреев в разные стороны, своими спинами отгородили друг от друга, уговорами и ласковыми прикосновениями рук остудили вспышку гнева.
Конфликт был исчерпан. И мне в этот момент очень остро захотелось, вы знаете, чего? Чтобы Киссинджер и Громыко сидели на моём месте и всё это видели. Мне было бы очень любопытно спросить потом их мнение. Другой случай.
Стена Плача, как известно, еврейская святыня, и я, упаси Бог, не собираюсь смеяться или кощунствовать над этим. Потому что я уважаю чувства верующих, какому бы Богу они ни молились. и тем более, когда речь заходит о евреях.
Стена Плача, насколько мне известно, это всё, что осталось от разрушенного две тысячи лет тому назад Храма Соломона. Я могу себе представить, какой это был грандиозный храм, если только уцелевшая часть – высотой в пять человеческих ростов и выложена из обтёсанных, конечно, вручную базальтовых глыб, каждая из которых весит не одну тонну.
Тысячи лет лежат эти камни друг на друге, без цемента, скреплённые своей тяжестью, и тысячи лет евреи тянутся сюда и самозабвенно молятся, изливая Богу всё, что накопилось на душе. А так как весёлого у евреев испокон веков было мало что вспомнить, то отсюда и понятно, почему эти камни назвали Стеной Плача.
Евреи – народ поголовно грамотный, и поэтому разговаривают с Богом не только устно, но и письменно. Мужчины и особенно женщины излагают в письменном виде свои заботы и огорчения, свои скромные житейские просьбы и, аккуратно сложив записочку вчетверо, приносят к Стене и засовывают в щели между древними глыбами. Считается. что так ближе к Богу. вернее дойдёт до него. Каждый день сотни, тысячи таких записок пропихивают кончиками пальцев в священные щели евреи со всего света. Годами. Десятилетиями. И я как-то не задумывался, какой умопомрачительной ёмкости должны быть эти щели, куда запихиваются тонны бумаги, и всегда остаётся свободное место для новых записок.
Однажды, лунной ночью, я гулял по Старому городу, пустынному и от этого совсем похожему на волшебные декорации к «Тысяче и одной ночи». На запутанных кривых улочках встречались порой лишь военные патрули: медленно бредушие израильские парни с автоматами на ремне, тоже очарованные таинственным дыханием древности.
Я вышел к Стене Плача. Только тяжёлые камни громоздились высоко к небу, к двурогому месяцу, и их шершавые тёсаные бока золотились в лунном свете. На меня снизошло просветление. На какой-то миг в моей безбожной душе шевельнулось некое подобие религиозного чувства. Я мысленно увидел своих далёких предков, как они без всяких машин укладывали многотонные глыбы и возвели здесь прекрасный храм, равного которому не было до него и после.
Я стоял и размышлял, растроганный почти до слёз, и поэтому не сразу заметил людей, направлявшихся к Стене. Это были арабы, судя по платочкам на головах. В руках они держали длинные железные прутья и, подойдя к Стене, рассыпались вдоль неё и со скрежетом стали шуровать этими прутьями между древними камнями. Сотни белых мотыльков вспорхнули с камней и замелькали в лунном свете. Они летали, кружились, подхваченные холодным горным ветерком, дующим здесь ночами. Новые и новые горсти белых хлопьев извлекались, выдёргивались из каменных щелей железными прутьями, и скоро всё пространство перед Стеной напоминало снегопад, а ещё вернее – еврейский погром, когда в воздухе носится пух из вспоротых перин.
Но мой ужас быстро улетучился, как только я сообразил, что это не пух летит, а записки, засунутые евреями между камнями, в надежде вернее достичь божьего слуха.
Арабы с крючьями были рабочие Иерусалимского муниципалитета и совершали свою еженощную работу: очищали Стену, выковыривали из щелей бумажки. Чтоб назавтра тысячи других евреев нашли свободное место в камнях, куда можно сунуть заветное послание.
Извлечённые из Стены бумажки стаями весёлых мотыльков кружились и плясали над моей головой, и холодное дыханье Иудейских гор поднимало их всё выше и выше, пока они не таяли в лунном свете. И казалось, что небо поглощает их, что они, действительно, уходят туда, куда посылали их евреи.
Я уже не злился на арабов за кощунственное вторжение в сказку. Они сами вошли в неё как волшебники, как добрые гномы, чтоб помочь еврейским мольбам и просьбам добраться туда, куда следует.
Это была идиллия. И я с болью в душе подумал: почему жизнь так не похожа на сказку.
Почему ближневосточный конфликт пытаются решить в Нью-Йорке и Женеве, а не догадаются расставить столы мирной конференции на площади перед этой Стеной, и чтоб все делегаты увидели евреев и евреек, сующих записки в щели, и ночной дозор арабов, возносящих эти записки к Богу.
Над Атлантическим океаном. Высота – 306ОО футов.
Всему своё время. Надо вас немножечко развлечь. А что лучше может позабавить двух уважаемых мужчин, чем то, что сейчас называют сексуальными проблемами.
Я проблем никаких ставить не собираюсь. Просто потреплемся всласть, языками почешем.
Но это не просто истории про баб. Это часть моей биографии, и поэтому вы узнаете кое-какие пикантные подробности из жизни простого советского парикмахера Аркадия Рубинчика. А поскольку советский человек, как ни вертись, никуда от политики не может спрятаться, то всё, что вы дальше услышите, будет иметь и политический оттенок, и чуть-чуть социальный, и, если хотите, даже исторический. Потому что каждый из нас – частица народа, а народ, как завещали классики марксизмаленинизма, – творец истории.
Я эти формулировочки назубок знаю, потому что все парикмахеры нашего треста были стопроцентно охвачены политическим просвещением и каждый год зубрили все те же самые цитаты из Маркса и Ленина. После работы, вечерами. И от всего этого осталось одно ощущение – зверски хочется спать. Но на следующий год наш парторг Капитолина Андреевна, не спросив нас, на добровольных началах снова записывала всех в этот кружок и угрожала большими неприятностями за неявку на занятия.
Но прежде, чем рассказывать про баб, я расскажу вам за что меня судили и на два года угнали пилить лес, чтобы я за колючей проволокой прошёл трудовое перевоспитание и стал полноценным советским человеком.
Началось всё самым мирным образом, и ничто, как говорится, не предвещало бури. Поздним вечером, поужинав и надев свой выходной костюм, я шёл по засыпающим улицам родного Мелитополя с привычным, хотя и весьма деликатным поручением. Я шёл давать взятку. Не индивидуальную, а коллективную. От всего коллектива нашей парикмахерской. И кому бы вы думали? Начальнику милиции майору Губе. В собственные руки, с доставкой на дом. Пятьсот рублей наличными – ежемесячная дань, которую взимал с нашей парикмахерской товарищ Губа.
Почему мы совали взятку, это даже грудной ребёнок понимает. На нашу зарплату можно только ноги протянуть. Чтобы этого не случилось и катастрофически не сократилось поголовье парикмахеров в стране, каждый советский парикмахер, беря плату с клиентов, из трёх случаев в одном сдаёт деньги в государственную кассу, а в двух остальных кладёт себе в карман. Кому не хочется, чтобы это всплыло наружу, тот должен кое-кого подмазывать. Мы не разменивались по мелочам и давали на самый верх – начальнику милиции. Это – полная гарантия, как у Бога за пазухой. А наскрести пятьсот рубчиков с трёх парикмахеров нашей точки – плёвое дело. Народ сознательный, отчисляют, как налог.
