Пока вы будете проноситься по Ганновер-сквер, в голове невольно возникнут сцены завтрашнего суда. Вас обвинят в том, что вы, находясь в состоянии опьянения, вели себя неподобающе. Не станете же вы объяснять мировому судье, что подражали любимому литературному герою! Вы заплатите обычные сорок шиллингов штрафа, а когда в следующий раз позвоните Мэйфилдам, окажется, что дочек нет дома, а миссис Мэйфилд, добрейшая женщина, относящаяся к вам как к сыну, будет наседать на вас, пока вы не дадите клятву, что завтра же возьметесь за ум.
Хвала молодости и спортивному сложению, в районе Ноттинг-Хилл вам удастся оторваться от преследователей, и, чтобы не рисковать, вы вернетесь домой в Блумсбери через Кэмден-Таун и Ислингтон.
Клятва, данная мной провидению субботним утром на водосточной трубе скромного домика на задворках Сохо, излечила меня от пристрастия к подобным проказам. «Только дай мне выбраться отсюда, и больше никаких проказ». Провидение вняло моим мольбам. Выбираться, впрочем, пришлось с приключениями: разбитое стекло на крыше и три газовых фонаря, два часа в угольном подвале и соверен слуге за одолженное пальто до пят. Оказавшись дома, я подверг осмотру то, что от меня осталось, и решил, что провидение могло бы исполнить свою часть договора более ревностно. Впрочем, я не стал пересматривать условия сделки, ибо решил, что отныне девизом моей жизни будет простота.
В поисках нового примера для подражания мой взор обратился к немецкому профессору, который как раз входил в моду. Его длинные до плеч волосы выглядели не слишком опрятно, зато сердце было как сталь, а временами – чистое золото. Остальные персонажи книги судили о нем по внешности и речам на ломаном английском – а говорил он обычно про покойную матушку и сестренку Лизу – и не находили профессора интересным, не догадываясь о его золотом сердце.
Самой сильной привязанностью профессора была хромая собачка, которую он спас, отбив ее у толпы озверевших мерзавцев. Когда профессор не изъяснялся на ломаном английском, он играл с любимой собачонкой.
Впрочем, в чем профессор был докой, так это в спасении героинь от неминуемой гибели. Он проявлял чудеса героизма, останавливая понесших лошадей. Это свойство, вкупе с ломаным английским и хромой собачкой, делало его поистине неотразимым.
Мне он показался существом мирным и дружелюбным, и я решил ему подражать. Стать профессором мне не улыбалось, но ничто не мешало отрастить волосы до плеч, несмотря на протесты окружающих, особенно малолетних хулиганов. Однако попытка обзавестись хромой собачкой потерпела неудачу. Одноглазый собачник у Севен-Дайалс, к которому я обратился, потеряв всякую надежду, предложил за дополнительные пять шиллингов самому сломать ногу собаке, но на это я не пошел.
Однажды поздним вечером я приметил на улице убогую дворнягу. Пес не хромал, но явно находился на последнем издыхании. Понимая, что вряд ли мне представится другой случай, я привел его домой и стал заботиться о нем, как родная мать. Однако, судя по всему, перестарался. Под конец пес так окреп, что с ним не стало сладу. Привыкший к вольной жизни на улице, мой питомец не поддавался дрессировке и стал грозой округи. Его любимым развлечением было гонять соседских цыплят и таскать кроликов из мясной лавки, а для разнообразия душить котов и пугать детей, с лаем крутясь у них под ногами. Иногда я был готов собственноручно переломать ему ноги, если, конечно, удастся его поймать. Обладание этим бесценным экземпляром собачьей породы не подняло меня в глазах окружающих. Вместо того чтобы восхищаться мной за то, что я вы́ходил бездомного песика, соседи грозились утопить мерзавца, если я не позабочусь об этом сам. Он окончательно испортил мой светлый образ – согласитесь, трудно изображать юношу с золотым сердцем, стоя посреди дороги и швыряясь камнями в собственную собаку, не понимающую другого обращения.
Кроме того, подражать профессору мешала острая нехватка обезумевших лошадей. Как назло, лошади в нашем предместье отличались покладистым нравом. Лишь однажды мне представилась возможность пойти по стопам профессора. Возможность как раз для новичка, ибо эта кобыла не слишком походила на взбесившуюся. Пожалуй, она и сама не догадывалась, что понесла. Как выяснилось позже, у нее вошло в привычку, не дождавшись хозяина у «Розы и короны», самостоятельно трусить по направлению к дому.
Лошадь скакала со скоростью примерно семь миль в час, поводья болтались по бокам, но только я изготовился схватить ее под уздцы, как меня оттеснили два неведомо откуда взявшихся полицейских.
Однажды из окна третьего этажа мне довелось наблюдать, как трое храбрецов останавливали понесшую лошадь. Они вышли на середину дороги и заняли позицию. Из окна я не видел их лиц, но позы свидетельствовали о запредельной смелости. Первый гордо стоял на проезжей части, широко раскинув руки, пока расстояние между ним и лошадью не сократилось до двадцати ярдов. Так как лошадь сворачивать не собиралась, ему пришлось отскочить на тротуар, где он и остался стоять, укоризненно глядя ей вслед.
Второй храбрец не стал медлить и живо скользнул в соседний переулок, где и скрылся из виду. Третий что-то крикнул лошади, когда та с ним поравнялась. Полагаю, он дал ей разумный совет, однако лошадь была так увлечена, что не расслышала.
После чего первый и третий храбрецы сошлись вместе и обсудили происшествие. Наверняка сетовали на лошадиную глупость и гадали, обойдется ли без телесных повреждений.
Я успел забыть персонажей, которым стремился подражать в те далекие времена. Один из них – прямой, открытый и честный малый, привыкший говорить правду в лицо, – навлек на меня кучу неприятностей.
Впрочем, я знавал малого, который умел извлекать пользу из своего прямодушия. Он с силой хлопал ладонями по столу и восклицал:
– Хотите, чтобы я вам льстил? Не дождетесь! Джим Комптон не таков! Только знайте, что столько мастерской игры мне слышать не доводилось. Я не говорю, что ваша дочка – гений, но Лист и Метцлер ей в подметки не годятся. Таково мое честное и непредвзятое мнение, и мне плевать, если кому-то оно придется не по нутру.
– Как приятно иметь дело с человеком, – умилялись родители юной пианистки, – который говорит то, что думает!
Последнюю роль, которую я на себя примерял, поначалу я счел легкой. Юноша, предмет всеобщего восхищения, славился тем, что всегда был самим собой. Остальные бесконечно меняли маски, притворялись и обманывали, а он никогда не пытался казаться никем иным.
Решив последовать его примеру, я, впрочем, тут же столкнулся с вопросом: какова она, моя истинная сущность?
Этот вопрос мучает меня до сих пор. Кто я? Полный негодования ко всему низменному герой, шествующий по жизни с гордо поднятой головой и бестрепетным сердцем? Или жалкий трус, неспособный видеть дальше своего носа, выбирающий окольные пути, вздрагивающий при каждом шорохе, робеющий перед силой, бегущий страданий? Впрочем, дорогой читатель, я не стану смущать тебя описанием этого убогого создания, этого бракованного образца человеческой породы. Да ты и не поверишь мне, только ужаснешься, что в наши дни землю топчут подобные ничтожества. Лучше вам, сэр, и вам, мадам, не знать об их существовании.
Я философ, с улыбкой встречающий и грозу, и солнечное сияние. Только когда все идет не по-моему, когда глупые и злые люди творят свои глупые и злые дела, нарушая мой покой, я выхожу из себя.
Вслед за Гейне я называю себя рыцарем Грааля, поборником правды, почитающим женщин, уважающим всех людей без остатка, готовым положить жизнь на алтарь добра и справедливости.
А вот я уже в неприятельском лагере, под черными знаменами (должно быть, генералы с обеих сторон вечно удивляются количеству перебежчиков). Женщины годны лишь на то, чтобы быть игрушками в руках мужчин. Люди – голодные псы, готовые сожрать друг друга за миску костей. Бей первым, иначе побьют тебя. Что есть правда, как не скрытая ложь?..
И снова я – воплощение доброты. Я готов поцелуями стереть слезы на твоих впалых щеках, моя бедная сестра, готов любовью осветить твой одинокий путь. Я готов впрячься в твое ярмо, мой терпеливый брат, и облегчить тяжесть, что давит тебе на плечи в бесконечном блуждании по проторенным тропам. И тогда ты, привыкший к свисту бича и скудной пайке сена, расскажешь мне о полях твоей юности, где ты когда-то резвился, и о блестящих скачках, в которых побеждал. А маленьких чумазых сорванцов, глядящих на меня исподлобья, я прижму к сердцу и расскажу им сказку. Мы оставим старый мир, где правит печаль, и уйдем в страну грез, и там вы станете принцами и принцессами, и познаете истинную любовь.
Но снова себялюбивый и жадный человек выступает вперед, рядится в мои одежды. Он, разменявший жизнь по мелочам, алчущий богатства, денег, еды, нарядов и наслаждений для себя одного, – это он возомнил себя центром вселенной. Послушать его, так мир создан исключительно ради его удовольствий. Он суетится, пихается, тянет руки, промахивается, клянет небеса за несправедливость, а прочих людей – за то, что топчутся под ногами. Надеюсь, он нечасто выходит вперед. Однако он настаивает, что он и есть я, а я – сентиментальный болван, который вечно спутывает его планы. Иногда мне удается вырваться из-под его гнета, но он всегда возвращается, и я становлюсь им. Нет ничего мучительнее, чем сомневаться в себе.
