«Симпсонс» славился лучшими в мире ростбифами с кровью, небывалым образом поджаренное мясо подвозили на тележке, и служитель отрезал кусок огромным ножом, за что по традиции со времен Елизаветы ему полагалось дать два шиллинга.
Я внимательно слушал беседу с англичанином, она показалась мне общей, пресной и совершенно лишенной секретности — все было известно из газет, и я был просто поражен, когда в резидентуре Зайцев накатал после нашей беседы две информационные телеграммы — с тех пор я понял, что информация не течет сама по себе прямо в рот, как дико секретное «Завтра Англия нападет на СССР!», к беседам надо готовиться, заранее представлять предмет обсуждения, даже иметь уже скелет сообщения, которое с помощью вопросов требуется обрастить мясом.
Зайцев поинтересовался моими учебными делами и вдруг предложил должность своего заместителя— я чуть не выпорхнул в окно от счастья. Дадут ли визу датчане? Особых сомнений не было: в те сладкие времена визовая политика Запада еще не ужесточилась, дипломатам, особенно высокого ранга, в визах обычно не отказывали, хотя и прекрасно знали, что имеют дело с махровыми разведчиками (лучше знать, чем тратить время на узнавание), к массовым высылкам, ставшим чумой разведки с семидесятых, еще не прибегали.
Зайцев попутно заметил, что в Дании ему уже надоело, и если дела пойдут нормально, то вполне вероятно мое восхождение на трон резидента — и коридор, и Зайцев пошли кругами: в тридцать два стать резидентом! таких прыгунов в высоту среди коллег было немного…
Счастье свершилось, вскоре началось оформление, меня сводили к шефу разведки Александру Сахаровскому, которого все боялись как огня. Сахаровский был высок, крут и умел защитить разведку, помнится, на совещании Андропов разнес его за то, что ему заранее не сообщили о визите Чаушеску в Вашингтон, однако генерал не утерся, как многие, а, признав вину, отметил, что решение было принято за день до визита и так быстро добыть информацию разведке попросту невозможно.
Сахаровский дочитал бумаги, принесенные начальником отдела кадров, и поднял глаза (сесть он мне не предлагал и вообще головы не поднял, когда я вошел, — все это было в порядке вещей: вежливость в те годы была редкостью, и только единственный большой начальник, замнач разведки Иван Иванович Агаянц, всегда выходил из-за стола, пожимая руку, и, окончательно умиляя, просил присесть).
— За что вас выслали?
Я быстро объяснил, добавив, что мистер Икс недавно, как сообщила «Таймс», получил орден.
Сахаровский как-то странно улыбнулся (улыбки на его лице я никогда не видел) и подписал документ, видимо, решил, что мистер Икс получил орден за высылку меня из Лондона.
Катя восприняла командировку драматически, снова предстоял разрыв с театром, где только все наладилось, к тому же после Лондона Копенгаген выглядел глухой деревней: однажды мы несколько часов бродили по нему на пути из Лондона в Ленинград, царственной поступью сошли с корабля на Лангелиние, размеренно, погрузив сына в коляску, начали осмотр достопримечательностей по карте, которую я тут же развернул, как верный ученик Ливингстона и капитана Кука.
Мы обозрели королевский дворец с гвардейцами, постоянно вспоминая о Букингемском дворце, будто каждый день гоняли там чаи с королевой, пробежались по Глиптотеке, вздыхая по Тейт и Национальной галерее, мельком взглянули на гнездо разврата Ню-Хавн, который и в подметки не годился истинно развратному лондонскому Сохо, утыканному ресторанами, унизанному как бриллиантами сногсшибательными шлюхами, не зазывавшими грубо, как в Ню-Хавне, а деликатно позванивавшими ключами у подъездов, прошли спокойно мимо здания оперы (оказывается, у этих датчан есть и опера? Конечно, не «Ковент-Гарден»…), потом покатили коляску по пешеходному Строгету, с иронией поглядывая на витрины: м-да, куда этим варягам до нашего изысканного «Баркер», до помпезных «Хэрродс» и «Дерри энд Томе», до гордости всех мужчин мира «Остин Рид»!
На Ратушной площади, взглянув на карту, я с удивлением обнаружил, что главные достопримечательности уже покрыты и маршрут фактически завершен — это казалось невероятным, миниатюрные масштабы вызывали умиление, по времени вся экскурсия заняла не больше, чем променад по Гайд-парку.
Впрочем, когда в 1967 году мы прибыли в Копенгаген на постоянное поселение, то неожиданно для себя раскрыли иные прелести, таившиеся в области вечной природы и капризного комфорта: двухэтажное строение с садиком, недалеко луга, озера и болота с дикими утками, в десяти минутах езды то суровое, то сияющее море, вместо скромной машины— темно-зеленый «опель-рекорд», и вообще заместитель резидента, он же первый секретарь, — не мелкая сошка в посольстве, тем более что Зайцев сразу же представил меня послу Ивану Ильичеву как своего престолонаследника и оставил вместо себя при первом же выезде в отпуск.
Леонид Зайцев, который потом возглавил научно-техническую разведку Первого Главного управления КГБ, напоминал заведенный мотор, неспособный остановиться, вся жизнь его проходила в бурлении, кроме редких отдохновений на рыбалках, но он был терпим и не требовал сидеть с ним в резидентуре до одиннадцати ночи (над чем он ворожил там, мне трудно догадаться, но что делать, если человек не любит отдыхать и пить дома у телевизора кородрягу?).
Однажды часа в четыре утра ко мне на Маглегорд-Алле примчался шофер с вестью о том, что несколько часов назад повесился студент, учившийся в Копенгагенском университете по культурному обмену — ЧП! — еле продрав очи, я добрался до посольства, в кабинете резидента уже сидел заместитель по контрразведке Серегин, а Леонид Сергеевич озабоченно ерзал в кресле, облаченный в куртку поверх пижамы. Отдав распоряжение по делу самоубийцы и подписав «молнию» об этом в Москву, он повернулся ко мне: «А теперь, старик, давай займемся сметой, Центр явно хочет нас облапошить», — пламенный мотор работал безотказно.
Моей опорой в резидентуре оказался Анатолий Лобанов, друг по институтской скамье, тоже ушедший из МИДа в КГБ, он прекрасно освоил датский и тащил на себе весь воз внутренней политики, хотя Москва не шибко интересовалась страной, не желала вникать в почти невидимые нюансы в позициях партий, но требовала борьбы с НАТО и США. Правда, иногда сведения о левом политическом фланге котировались в международном отделе ЦК, не спускавшем глаз с рабочего движения и мечтавшем воссоединить его под эгидой коммунистов.
Совсем юный Олег Гордиевский, тогда еще только вызревавший в английского суперагента, подчинялся лично Зайцеву по линии нелегальной разведки, встречал и провожал таинственных дядюшек и тетушек, сапожников, часовщиков, бизнесменов, контачил со священниками, необходимыми для оформления подложных документов, рыскал по городу в поисках тайников, а по нашей линии политической разведки возился то ли с жидким радикалом, то ли с таким же жидким клерикалом — в любом случае потом он сдал его англичанам, если было что сдавать.
Гордиевский импонировал мне не только общей альма матер (тогда в разведку из ИМО народу приходило мало), но и прекрасным знанием истории и особенно запретного опиума — религии, он любил Баха и Гайдна (измученный в свое время родителем, я так и не смог раствориться в симфонической музыке), это внушало уважение, особенно на фоне жизни совколонии, завязшей в рыбалках, распродажах и тусклом накопительстве.
В Копенгагене я увлекся декламированием Мандельштама, Волошина, раннего Тихонова, Багрицкого и сам погрузился в поэзию, рождая и середнячков, и уродцев.
Однажды триумфально въехал в Копенгаген сам Евтушенко, и, когда после обильного ужина, отмеченного запахами шотландских лугов и прелестью куропаток, что предполагало сморщенные в улыбку комплименты, я в задыхающемся ритме зачитал ему целый цикл, мэтр заметил, что по душе ему пришлось лишь одно, правда, этот ледяной душ меня не охладил.
Датская резидентура в ту пору набирала очки по главному противнику, причем успеха добивались не нахватанные эрудиты, вечные пятерочники и поклонники Киркегора в оригинале, а хитрованы, не особо смыслившие в гранд-политике, но зато не отпугивающие своей энциклопедичностью, слабенькие на вид, но поразительно умевшие невидимым змеем влезть в простоватые души американцев.
Население резидентуры так и разделялось на умников-информационников, не блещущих оперативной хваткой, и презиравших газеты акул, охотившихся на просторах океана, и весьма успешно.
Работа по главным американским объектам сопровождалась не только огромными физическими и моральными затратами, но и горячей обидой: рано или поздно предметы нашей оперативной любви покидали Данию и возвращались в родные пенаты, а мы в резидентуре оставались в одежде андерсеновского короля и снова начинали бурить скважины под презрительные окрики Центра, всегда страдавшего короткой памятью, но зато цепкого на конъюнктуру.
