Все эти три гипотезы были связаны с Брежневым и поэтому Штирлиц решил ставить карту на него. Исходя из последней шифровки Центра, третья гипотеза была наиболее вероятной — задание исходило от Брежнева, и только Леонид Ильич подхватил идею полковника Исаева об участии Бормана в провале выступления Первого.
— Да, это может плохо кончиться, — тихо сказал Штирлиц, стоя перед унитазом.
В Нью-Йорке шел дождь. Город готовился к приему советских гостей. Повсюду были развешаны плакаты с приветственными надписями.
Мюллер шел по Двенадцатой авеню и плевался. «Как они любят этих русских и как я их ненавижу!» — думал бывший шеф Гестапо и вождь Четвертого Рейха, разглядывая шикарный плакат с надписью:
Да здравствует Кукурузный король!
Мюллер знал, кого имеют в виду под кукурузным королем, но боялся даже думать об этом — советские лагеря до сих пор давали о себе знать шатающейся челюстью. И поэтому Мюллер сдержался и не плюнул на плакат. Он решил зайти в кафе и что-нибудь перекусить. Денег было мало, но на бутерброд с черной икрой и бутылку виски хватило. Он сел за дальний столик и принялся цедить бодрящий напиток. Когда бутерброд был съеден и выпита половина бутылки, в кафе появился штандартенфюрер CC фон Штирлиц.
Штирлиц не сразу признал в седом старике бывшего вождя Четвертого Рейха, но Мюллер понял, кто подходит к его столику и поэтому насторожился.
— Разрешите? — вежливо сказал Штирлиц, усаживаясь за столик Мюллера.
«Наверно, он меня не признал», — подумал Мюллер и кивком головы дал свое согласие.
Штирлиц щелкнул пальцами, подозвал официанта, заказал три банки тушенки и бутылку водки и принялся жадными глазами рассматривать уставшее лицо Мюллера.
«Вот теперь точно! Сомнений быть не может — это Штирлиц! Тушенку и водку поглощает только он. Возможно, сейчас будут бить». — Мюллер тоже впялился в суровое лицо Штирлица и начал усиленно стучать зубами.
— Простите, может мы с вами где-нибудь раньше встречались? — начал Штирлиц.
Мюллер промолчал. Он боялся, что его голос может выдать его и поэтому решил занять выжидательную позицию.
Штирлиц повторил свой вопрос на русском языке. Мюллер промолчал.
«А c другой стороны, все равно я влип. От Штирлица вряд ли уйдешь. Он зануда известный», — подумал Мюллер и выпил еще одну рюмку виски.
Штирлиц повторил свой вопрос на немецком языке. Мюллер решил, что дальше молчать бесполезно и сказал:
— Да, это — я!
— Кто — ты?!
— Неужели, я так изменился?
— Я не понимаю, о чем вы говорите?
Вежливый Штирлиц сделал деликатный жест и слегка шлепнул подошедшего официанта, который принес его заказ. Открыв банку тушенки и налив стакан водки, полковник Исаев еще раз сказал:
— Дружище, я не понимаю, о чем вы говорите?
— Да это же я — Мюллер!
Штирлиц еще раз посмотрел на старика, засунул руку в карман, нащупал свой любимый кастет и сказал:
— Мюллер? Какими судьбами?! Ты в Нью-Йорке? Вот не думал?! Выпустили тебя, да?
Старые друзья обнялись. Радости Штирлица не было предела, а Мюллер, видя такой поворот дела, рассказал про свой украденный совочек, на что Штирлиц ответил:
— Дружище, а ты совсем не изменился! Все также возишься в песочнице?
— Да я…
— Да ладно тебе! — и Штирлиц похлопал старого друга по плечу. — Ты здесь один?
— Как тебе сказать…
— Говори все, без утайки. — Штирлиц опять нащупал свой любимый кастет. — А не то побью!
Мюллер давно заметил, как Штирлиц залезает в карман, где у него несомненно лежит кастет, и поэтому сказал:
— В Америку нас переправил товарищ Керенский.
— Какой товарищ?!
— Керенский. Это тот самый…
— А кого это «вас»?
— Кого, кого? Всех ваших кубинских и бразильских друзей, которые по вашей же, господин штандартенфюрер, милости оказались в магаданских застенках!
— И что, Кальтенбруннер с вами?!
— И Кальтенбруннер, и Холтоф, и Айсман, и даже красавица Тетя Фига — здесь, в Нью-Йорке.
Штирлиц задумался. Все это могло послужить неплохим козырем в игре, задуманной Брежневым. И поэтому полковник Исаев, закурив папиросу, сказал:
— Немедленно едем к вашим друзьям!
— Я не думаю, что это им понравится, — грубо промолвил Мюллер.
— А их об этом и спрашивать никто не будет, — грубо сказал Штирлиц и въехал кастетом по истрепанной физиономии Мюллера, повергая его в безграничное изумление. — Еще нужны объяснения?!
Мюллер расплакался.
— На Кубе — били. В Магадане — сломали челюсть. А теперь, здесь вы теребите мою физиономию. Как вам не стыдно?!
— О совести заговорил? А что ты думал тогда, в Германии, когда закрыл дверь после ухода Гитлера? А тогда, когда я томился в застенках твоего хренового Четвертого Рейха? Помнишь, собака?! — И Штирлиц вмазал еще раз.
Мюллер завыл, а Максим Максимович налил себе еще стакан водки.
— Ну что, я тебя убедил? — спросил он.
— Вполне.
— Тогда едем.
…Александр Керенский лежал в одной постели с Тетей Фигой. Керенский был стар, но красотка Фига не замечала этого. Этот мужчина заманивал к себе какой-то внутренней силой, порождающей неукротимую энергию молодого, влюбленного болвана, c которым спала красотка намедни.
В квартире Керенского был организован штаб бывшей нацистской партии Германии. Сюда съезжались все бывшие представители Вермахта.
— Так это все ваши штучки, товарищ-господин бывший глава Временного правительства? — На пороге стоял восхитительный Штирлиц с гранатой в руках.
— O, my God! — успел пропищать Александр Керенский. Граната разорвалась как раз под его задом.
Все остальные «рыбками» повыпрыгивали из окон четырнадцатого этажа.
— Развели тут бардак! — злобно прорычал Штирлиц, вытирая с мундира что-то похожее на кал.
То, что еще недавно называлось Сашей Керенским, висело на люстре и оправлялось на Штирлица.
— Прекратите, товарищ Керенский, заниматься хреновиной! — грозно сказал Штирлиц.
— Максим ты не прав! Ты что наделал?! — прошипела губа бывшего главы Временного правительства.
— Я всегда прав! — сказал Штирлиц. — Что это вы тута развели? Фашистский гадюшник? Ты что же это, опять вдарился в политику?
— Максим… или как там тебя еще… Петька, Отто… или этот, ну как его — Штирлиц, ты, еще раз повторяю, не прав! У нас здесь был творческий вечер Александры Пахмутовой.
— Какой еще там Ахмутовой? Тут все видно невооруженным глазом — фашистский гадюшник тут у вас, вот.
Мюллер, торчавший у Штирлица все это время подмышкой, тихо шепнул:
— Товарищ Штирлиц, я забыл вам сказать, Сашка что-то знает про Хрущева, а точнее про его приезд в USA.
Рука Штирлица самопроизвольно полезла за кастетом.
«Сейчас будут бить!» — подумало тело и упало вместе с люстрой к ногам Штирлица.
Но Максим Максимович сдержался, что случалось с ним редко, и только тихо спросил, пытаясь настроить свой голос на добродушную волну:
— Что тебе, контра, известно про Хрущева?
Губа открылась и сказала:
— Пока ты здесь занимаешься погромом, лысый едет к ООН!
— Черт, не успел! — пробубнил Штирлиц. — Ну, не успел, так не успел… Ладно… Извините, что побеспокоил. Я просто так зашел.
ГЛАВА 12. ТАМ, ГДЕ БЕССИЛЕН МИНЗДРАВ
«А это уже серьезно!» — подумал Штирлиц.
Едкий смог от дымящейся сигареты глубоко проник в его легкие и разведчик косо посмотрел на грязный потолок.
«Да-а, видимо, это никогда не кончится…» — мрачно насторожился Штирлиц и сделал еще одно усилие.
Мирно капала вода из крана, по потолку мелькали гадкие тени. Штирлиц вновь закурил. Сигарета показалась ему менее приятной, однако он продолжал втягивать в свои легкие этот острый, едкий дым, пытаясь сбить ужасное напряжение.
…Прошло двадцать минут. Мускулы легендарного разведчика всех времен и народов были на пределе.
— Черт! — прошипел он. — Должен же быть в этом хоть кто-нибудь виноват?! Но кто? Кто? Кто эта собака?
Штирлицу показалось, что напряжение на минуту утихло, однако этот факт не помешал закурить ему третью сигарету и мускулы Максима Максимовича снова были на пределе.
— Скоты! — закричал он в пустоту. — Га-а-а-а-а-ды!
Что-то ужасное, отчаянное, жаркое, безвыходное было в этом крике. Но стены были глухи и помочь в этот момент Исаеву никто не мог, даже Минздрав, тем более, что последнему было далеко наплевать на временное напряжение мускул легендарного шпиона.
Вечерело. В номер Штирлица откуда-то из далекой России ворвались стихи великого Пушкина:
Вечер зимний, вьюга воет,
Снег безжалостный идет…
Разведчик почувствовал жар и нестерпимую усталость. Ноги сводило судорогой. Со лба стекали холодные струйки пота. Штирлиц вдруг понял, что это конец.
