— Грустно, грустно, о Волька ибн Алеша! — скорбно согласился старый джинн. — Я облетел весь город, побывал и на западной, и на восточной его половинах. И вот что я узнал, о халуц души моей…
И Хоттабыч с горечью поведал Вольке о том, что тот и раньше уже понял из разговора с бывшим партизаном Мойше. Поиски следов дорогого братца тоже не принесли старику никакого успеха.
— Сначала я решил, что мне невероятно повезло, — рассказывал он. — Едва очутившись в тени городских стен, я обнаружил, что имя Омара ибн Хоттаба носит площадь у священных ворот Баб Эль-Халиль. Там же аравийские бульбули сообщили мне, что нет больше храма Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими! Нет! Снесли, словно Хитров рынок. А на его месте высится мечеть, называемая мечетью Омара. Но, увы, о Волька, они тут же объяснили мне, что все это не имеет никакого отношения к моему бесценному брату. Какие-то никчемные шейхи, тьфу! — Хоттабыч в сердцах плюнул. — О, город могил и призраков! Потом я посетил многие районы по обе стороны разделительной линии, и то, что я увидел, не принесло отрады моей истерзанной душе.
— Хоттабыч, миленький, а ты мог бы сделать так, чтобы… чтобы, одним словом, объединить этот город и чтобы все при этом остались довольны? Ну, и ООН, и арабские, и еврейские трудящиеся?
— О благороднейший из отроков, твое золотое сердце диктует тебе эти слова! Но знай, что даже волшебство всех джиннов Магриба вместе взятых ничего не может изменить в проклятом международном положении на Ближнем Востоке! О, горе мне, Гассану Абдурахману! Сперва я думал, что нет ничего проще, что достаточно одного заклинания — и жители благословенного города больше не будут знать разделения и вражды. О, сколько волос вырвал я из своей бороды и сколько раз произнес «Тух-тибидох-тибидох!» Но все мои старания ни к чему не привели. Все было напрасно! Напрасно! Напрасно!
Волька с тревогой заметил, что старик не на шутку взбудоражен и ведет себя довольно странно. Глаза его горели, руки тряслись, в голосе появилась неприятная хрипота. Казалось, что у Хоттабыча сильно повысилась температура.
— Но теперь, о Волька ибн Алеша, я знаю, что делать. Если Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, заклял это место и не желает, чтобы две половинки города соединились, я наделю каждую из его частей теми «учреждениями», которых в ней не хватает. Разве это справедливо, что в восточной части, где проживают пришельцы из Аравии, нет достославной конторы, именуемой «А-сохнуф А-яудифь», в которой сострадательные и ответственные чиновники принимают сотни и тысячи нуждающихся в помощи пришельцев из дальних стран; нет благословенных земельных «Кераноф», ведающих возделыванием бесплодной пустыни и прочей угодной Аллаху работой; нет достойного восхищения стадиона «А-Поэль» для созерцания столь дорогих сердцу каждого гражданина футбольных матчей, нет милосердной больничной кассы «Келялифь», в стенах которой немощные и недужные получают помощь от квалифицированных лекарей; нет несущей этим засушливым местам влагу и гигиену водной компании «Мекороф»; и собрания мудрых и прозорливых законодателей, именуемого «Кенесеф Исраэль», и массы других, столь же прогрессивных отделов и ведомств?
На глазах старого джинна от сострадания плачевной доле лишенных социального прогресса приверженцев ислама выступили горючие слезы.
— Что же до иудейских кварталов, то скажу тебе, о светоч среднего общего образования, им не хватает величия и роскоши, которые пристали ближневосточной столице. Скажи мне, о Волька ибн Алеша, разве Шикун Овдим может сравниться с Багдадом времен Гаруна аль-Рашида?
Теперь его глаза горели в лучах заходящего солнца каким-то шальным пламенем.
— Хоттабыч, что ты задумал? — все больше пугаясь, спросил Волька.
Старый джинн уже тянулся к своей волшебной бороде.
— Я задумал? Что я задумал?! О да, прораб очей моих, я задумал кое-что и немедленно, за считанные секунды, приведу сей пятилетний план в исполнение! Да вырастет на этом пустынном месте мечеть имени Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба, прекраснейшее из всех чудес мира, превосходящее своим наружным великолепием ВДНХ, а внутренним убранством — саму станцию метро «Новослободская»!
И тут же на месте старого кладбища, где раньше Волька с Хоттабычем отдыхали среди исторических могил, выросло грандиозное и весьма аляповатое сооружение, увенчанное огромным хрустальным куполом и двумя невероятно длинными минаретами, облицованными пестрыми кафельными изразцами. Оно заняло так много места, что его фасад, украшенный алебастровой резьбой, вылез на проспект Георга Пятого, перегородив проезжую часть.
— Ага! А-а-ха-ха! — в восторге закричал Хоттабыч, потрясая в воздухе кулаками. — Старый джинн Гассан Абдурахман ибн Хоттаб еще кое на что способен! Да воссияет заря новой жизни в этом городе мертвых! А теперь я повелеваю, чтобы на месте старого кладбища за Львиными воротами выросло многоэтажное здание справедливейшего объединения всех трудящихся под названием «Хистадеруфь» и чтобы фасад его был украшен золотым панно, изображающим высадку нелегальных иудейских иммигрантов на берег Земли обетованной!
Внизу уже начинался переполох. Застрявшие на проспекте Георга Пятого машины отчаянно гудели, зевак становилось все больше, появилась полиция. На крыше ситуация тоже стала накаляться. Видя восторженную реакцию старика на происходящее, находившиеся там граждане подступились к нему, подозрительно спрашивая, неужели он одобряет появление мечети в самом центре еврейской столицы.
— Да, о почтеннейшие! Одобряю и приветствую. Более того, это я сам и никто иной совершил столь прекрасные и в высшей степени полезные преобразования.
— Не обращайте на него внимания, товарищи! — пытался спасти положение Волька. — У моего прадедушки просто приступ застарелой малярии, которой он заразился, осушая болота.
— Хоттабыч, немедленно вызывай ковер-самолет! Мы улетаем. И прекрати вести себя, как сумасшедший!
Ковер был тут же вызван, но ни на что большее старый джинн оказался совершенно не способен. Волька стоял на ковре обеими ногами, старик, как безумный, скакал по нему, но их самолет и не думал двигаться с места.
— Альте захен! Шатиах, шатиах![2] — совершенно обезумев, выкрикивал Хоттабыч, отчаянно размахивая руками, вместо того чтобы предпринять что-нибудь для их общего спасения. — Аватиах! Керах! О Волька, Альбарак моих очей! Я забыл все свои заклинания! О, горе мне, старому, выжившему из ума джинну, меня начинает одолевать проклятый иерусалимский синдром! Наверное, я заразился им от воробьев у Западной стены. На колени, презренные грешники! Я пришел судить вас на горе Г-сподней! Чому[3] вы не кричите «осанна» своему реденторе[4], нераскаянные синнерс[5] и заблудшие кивсоф?![6] Же сюи[7] ваше спасение, уску я хара![8] Мне некуме унд ихь[9] воздам!
В том лихорадочном состоянии, в которое он впал, старый джинн умудрялся выкрикивать свои глупости сразу на всех известных ему языках. Никогда еще, с тех пор как старик объелся мороженого в цирке, он не вел себя так вызывающе. Шляпа-канотье свалилась с его лысой головы, длинная седая борода развевалась на ветру.
— Немедленно заткнись, старый балда! — теряя остатки самообладания, завопил Волька и что есть силы вцепился в эту бороду.
С отчаяния он начал рвать на мелкие кусочки оказавшийся у него в руках клок седых волос, в неистовстве бормоча: «Тух-тибидох-тибидох!» Как ни удивительно, это подействовало, хоть и не очень сильно. Ковер, кренясь на сторону, приподнялся над крышей монастыря и стал медленно планировать над городом, неуклонно снижаясь. Вскоре он опустился на пустыре, с одной стороны переходившем в пыльный район приземистых жилых домов, а с другой заканчивавшемся большой жестяной вывеской «Ворота Мандельбаума. Погранично-пропускной пункт».
Хоттабыч не унимался. Из последних сил он продолжал выкрикивать свои вызывающие политически неграмотные лозунги…
С востока, от Дамасских ворот Старого города, на Вольку с Хоттабычем надвигалась разъяренная толпа мусульман. И уже полетели в ошарашенных путешественников первые камни. С запада, из кварталов Бейт-Исраэль и Меа Шеарим катилось бурное море черных шляп.
— Хоттабыч, миленький, сделай скорее что-нибудь! — взмолился Волька, чувствующий, что еще полминуты — и он уже никогда не сможет рассказать о своих удивительных приключениях на Ближнем Востоке ни Женьке Богораду, ни другим своим школьным товарищам. — Если нас не подобьют камнями, то вот-вот подстрелит какой-нибудь снайпер, и уж не бывать нам сегодня на стадионе «Динамо», а там у «Зубила» и «Шайбы» переигровка в семь. Э-эх!
Упоминание футбола произвело на старого джинна неожиданно сильное впечатление. Над контрольно-пропускным пунктом прогрохотало такое раскатистое «тух-тибидох-тибидох», какого, верно, давно уже не слыхали старожилы Ближнего Востока, и не успел Волька и глазом моргнуть, как потертый ковер, на котором они стояли, растаял в воздухе, а на его месте очутились, откуда ни возьмись, два превосходных, упругих сафьяновых мяча. Они призывно подпрыгивали, словно приглашая путешественников забыть о проблемах международной напряженности и немного поиграть в их любимую игру.
