— Вы знаете, — заизвинялся Лапсердуев, — совершенно случайно обнаружил в шкатулке моей бабушки… Хотел выбросить… Но потом вспомнил, что вы коллекционируете… Может быть, пригодится?
— Л-любопытно… — плохо скрывая волнение, ответил я. — Удивительно ценные монеты… Сколько вы хотите за них?
— Ну, что вы! Какие пустяки! Верите даром.
— Нет-нет, я не вправе!.. Это будет похоже на взятку. Лапсердуев вытаращил глаза:
— Помилуй бог! Я же от чистого сердца. Клянусь вам!
Нет, что-то в нем все-таки есть, в этом Лапсердуеве. Какой-то скрытый шарм… Лентяй, конечно, порядочный, но, в сущности, все мы не без недостатков…
— Ну, хорошо, — сказал я. — Сделаем так: вы пока монеты оставьте, а я приценюсь у специалистов и возмещу деньги…
Лапсердуев закланялся.
— У вас ко мне все?
— Да, собственно, все, — кивнул он. — Побегу на рабочее место…
— Как работается?
— Вы знаете, прекрасно. Такой, я бы сказал, энтузиазм, что ли… Под вашим чутким руководством… Все мы устали от этого бюрократа Парамонова. А теперь — прилив сил!.. Одно только смущает: Бэзэ…
— А что такое? — насторожился я.
— Да нет, точно мне не известно, фактами не располагаю… Но поговаривают, что у него с Женечкой из отдела кадров… как бы вам сказать?.. служебный роман…
Вот так новость! Кто бы мог подумать!
— Да ведь у Викентия Викентьевича — семья!
— В том-то и дело!..
— Скверно, скверно… А я ему хотел: помочь, отдельную квартиру предоставить….
— Да, нехорошо, — согласился Лапсердуев. — Это могло бы быть неправильно понято в коллективе… Тем более что у нас есть и более достойные кандидатуры… — он выразительно посмотрел на меня.
— Ладно, я подумаю. Можете идти…
А Женечка, Женечка какова! И что она нашла в этом заморыше?
— Леокадия Самсоновна, — сказал я по селектору. — Бэзэ прошу ко мне не вызывать.
— А товарищ Бэзэ уже ждет в приемной, — ответила секретарша.
— Мне сейчас некогда. Скажите, пусть приходит в часы приема. И распорядитесь, пожалуйста, чтобы шофер к часу ждал меня у парадного. Я поеду домой обедать…
Ну и работка! Сплошные нервы! И как это Парамонов справлялся? Надо будет съездить к нему, попросить поделиться опытом…
Выхожу из дома. Улыбаюсь. Супруга и дочка на балконе стоят, смотрят. Машу им рукой. Весь из себя — праздничный и лучистый, как на рекламном фото. Достаю ключ, играю брелоком, отпираю дверцу «Жигулей». Сажусь, завожу мотор. Снимаю ручной тормоз. Осторожненько жму на «газ». Поехали! Впервые на работу — на собственном автомобиле. Хорошо!
Еду. Красный свет. Останавливаюсь. Зеленый свет. Двигаю. Прекрасно!
Теперь надо свернуть направо. А для этого — перестроиться в правый ряд. Перестроиться не могу: мешают другие автомобили. Ну, ничего. Сверну в другом месте.
Еду. Машина идет отлично. Включил приемник. Слушаю. Заслушался. Снова пропустил поворот. Ну, нестрашно. Сверну где-нибудь. Вот здесь хотя бы… Э, черт! Строительные работы. И «кирпич» висит. Ладно, поехали дальше.
Еду. Открыл окно. Легкий ветерок. Замерз. Закрыл окно. Город кончился, деревня пошла. Коровки, лошадки. Сворачивать негде.
Еду. Другая деревня. Еще красивее прежней. Словно игрушечная. Сейчас спросим, как называется. Вон колхозник идет.
— Эй, товарищ! — говорю. — Это что за местность?
— Нихт ферштейн, — отвечает.
— В каком смысле? — спрашиваю. — Шпрехен зи дойч, что ли?
— Дойч, дойч, — кивает.
Ой, мамочки! Куда ж это меня занесло? Что на работе подумают? Дома?!
Но делать нечего, еду. День, ночь. Ночь, день. Лето, зима. Весна, осень. Пальмы пошли, бананы. Люди голые, коричневые. На слонах ездят. Птицы разноцветные порхают. Обезьяны визжат. А сворачивать все равно негде.
Вон и тайга пошла. Уже что-то знакомое. Город потянулся. Мой город! Только с другого конца… А вон и учреждение мое. Слава богу, доехал!
Вылезаю. Глаз поднять не могу. Мысленно объяснительную записку сочиняю. «В связи с приобретением автомобиля и невозможностью совершить правый поворот отсутствовал с такого-то числа такого-то месяца такого-то года…»
Вдруг слышу:
— Эй, Сидоров! Ты чего там канителишься? Иди скорей, премии выдают!
Побежал. Встал в очередь. Неужели никто ничего не заметил? Неужели выдадут? Выдали. Пересчитал. Удивился: чего так мало-то? Пошел, поскандалил. Извинились. В следующий раз обещали выписать больше. Успокоился.
Вышел, сел в автомобиль, домой поехал. Только бы опять поворот не пропустить!.
студенческая байка
Студент Захаров усиленно готовился к экзамену по литературе. Ему оставалось еще прочитать восемь томов собраний сочинений каких-то малоизвестных классиков, но Захаров не унывал. Он надеялся на свою способность по первому абзацу хватать идейную и художественную сущность всего произведения.
Вгрызаясь в очередной шедевр, Захаров неожиданно споткнулся о такую фразу: «О, пресвятая Дева, — воскликнул граф, — этот форс-мажор мне не по зубам!»
— Что такое «форс-мажор»? — сам себя спросил Захаров и полез в примечания. Но там это выражение не объяснялось.
Тогда он пошел к старосте группы Вике Тараскиной. Вика сидела перед зеркалом, делала начёс и штудировала Аристотеля.
— Вичка, — сказал Захаров, — что такое «форс-мажор»? Тараскина скривила губы:
— Ну, это элементарно! Форс-мажор — все равно, что капельмейстер. Он еще машет палкой с лошадиным хвостом!
Захаров поблагодарил и ушел, а Вика подумала: «Нет, я ошиблась. Тот, который с хвостом, называется совсем по-другому — «тамбурмажор»…» И она побежала к Малайскому, который был круглым отличником. Малайский посмотрел на старосту группы обалделыми от дополнительной литературы глазами.
— Что такое «форс-мажор»? — задала вопрос Вика,
— Это управляющий в аристократических имениях, — не задумываясь, ответил отличник. — Подобные вещи, Тараскина, изучают в рамках начальной школы!
Тараскина хмыкнула и ушла, а Малайский подумал: «Нет, я ошибся! Тот, который управляющий, называется «мажордом»…» И он побежал на консультацию, которую проводил доцент Ананасов.
Ананасов любил проводить консультации и экзамены, потому что к ним не надо было готовиться. Он привычно отвечал на вопросы, как вдруг Малайский поднял руку и спросил:
— Скажите, «форс-мажор» — это кто? Ананасов нахмурился.
— Однако, Малайский, ваш вопрос наталкивает меня на нехорошие мысли, — сказал доцент. — Я всегда считал, что вы более эрудированы… Думается, товарищи, не стоит тратить время на подобную чепуху? Прекрасно. У кого другие вопросы?
На экзамене Ананасов сказал Захарову, который всё же успел прочитать восемь томов собраний сочинений малоизвестных классиков:
— Ну, голубчик, материал вы знаете неплохо… А теперь ответьте на дополнительный вопрос: «форс-мажор» — это кто?
Захаров улыбнулся:
— Это капельмейстер — с хвостом!
«Кто бы мог подумать», — смутился Ананасов и поставил студенту пятерку. А после экзамена доцент пошел в библиотеку, взял словарь и прочел:
ФОРС-МАЖОР. Чрезвычайные обстоятельства, которые не могут быть предусмотрены заранее.
Ананасов рассмеялся и, входя в кабинет ректора, сказал:
— Ну и форс-мажор у меня был сегодня на экзамене! Ректор посмотрел на него поверх очков и подумал: «Какой все-таки эрудит у нас Ананасов!»
— Вениамин, — сказала Катенька (она всегда называла меня только полным именем), — Вениамин, — сказала она, — по большому знакомству я достала для вас импортные очки.
Я был тронут. У меня на глаза навернулись слезы. Мне всегда не хватало женской заботы, и теперь я нашел ее в лице Катеньки.
— Спасибо, — проговорил я с нежностью. — Только, знаете, мне очки не нужны. Как шутил один мой приятель, у меня зрение двести процентов: сто в одном глазу и сто в другом!..
— Это неважно, — ответила Катенька. — Главное, что такие очки имеются только у трех человек в Союзе: телевизионного комментатора, одного засекреченного изобретателя и теперь у вас. Разве это не говорит само за себя?
Очки действительно были великолепные: большие, с голубоватыми стеклами в блестящей металлической оправе — они напоминали красивую латиноамериканскую бабочку.
— Примерьте, — не унималась Катенька, — я прошу вас, примерьте!
Если такая очаровательная женщина, как Катенька, меня о чем-нибудь просит, я не могу долго сопротивляться. Латиноамериканская бабочка вспорхнула на мою переносицу. Мир стал голубоватым и расплывчатым, словно отраженный в реке. Очертания Катеньки тоже размылись, и от этого она стала еще интереснее.
