Общественное негодование как раз достигло апогея, когда недавно поселившийся в нашем квартале молодой джентльмен по фамилии Хейнот объявил, что ищет попутчика и компаньона для летней поездки в Турцию. Все восприняли идею с энтузиазмом и дружно предложили кандидатуру Бегли. Грядущее путешествие осеняло измученные души тенью надежды: каждый тайно рассчитывал, что энтузиаст нажмет свою кнопку возле гарема или в непосредственной близости от султанши, и после этого башибузук или какой-нибудь янычар спасет человечество от дальнейших издевательств.
Нас, однако, ожидало частичное разочарование. Я говорю «частичное», потому что, хотя Бегли и вернулся живым, от безумной страсти к фотографии он излечился раз и навсегда. Оказалось, что каждый изъясняющийся поанглийски человек, которого довелось встретить за границей — будь то мужчина, женщина или ребенок, — ходил с камерой, и спустя некоторое время сам вид черной тряпки и щелчок кнопки начал сводить его с ума.
Он поведал, что в Татрах, на вершине горы, венгерским полицейским пришлось организовать длиннющую очередь. Унылая вереница состояла из бесчисленных англичан и американцев, желавших снять грандиозную панораму. Каждый держал под мышкой фотоаппарат, и время ожидания счастливого мгновения составило три с половиной часа. Рассказал Бегли и о том, что в Константинополе нищие носили на шее плакаты с ценами за право сфотографировать их в естественной обстановке. Один из этих прейскурантов он привез в качестве образца. Вот что на нем значилось:
«Один снимок спереди или сзади — 2 франка.
Один снимок с выражением — 3 франка.
Один снимок в позе легкого удивления — 4 франка.
Один снимок во время молитвы — 5 франков.
Один снимок во время драки — 10 франков».
Кроме того, путешественник пояснил, что в ряде случаев, если объект съемки обладал особенно дикой внешностью или был серьезно покалечен, взималась и охотно предоставлялась плата в двадцать франков.
Бегли бросил фотографию и занялся гольфом. Отныне он объяснял всем, кто оказывался рядом, как, выкопав несколько ямок и засунув в каждую по куску кирпича, превратить теннисный корт в миниатюрное поле для этой благородной игры. И не просто объяснял, но тут же демонстрировал процесс на практике. Доказывал пожилым леди и джентльменам, что гольф — наиболее щадящее из всех возможных спортивных занятий, а самых доверчивых часами таскал по мокрым, заросшим утесником и вереском полям. Невинные жертвы возвращались домой смертельно усталыми, с кашлем, насморком и нехорошими мыслями.
Несколько месяцев назад случай свел нас с Бегли в Швейцарии. Джентльмен охладел к гольфу, но стал подозрительно много рассуждать о висте. Встретились мы в Гриндельвальде и договорились вместе совершить восхождение на гору Фаульхорн. Вышли рано утром, а в середине пути остановились на привал. Я решил немного прогуляться, чтобы осмотреть окрестности, а когда вернулся, мой спутник сидел перед разложенной на траве колодой карт с учебником Кавендиша в руках и решал задачу.
Он сел в Ипсвиче с семью еженедельными газетами под мышкой. Я обратил внимание, что все приобретенные печатные издания страховали читателя от несчастного случая на железной дороге. Он пристроил багаж на сетчатую полку над головой, снял шляпу, положил рядом с собой на сиденье, промокнул лысую голову красным шелковым платком и принялся старательно выводить на каждой из семи газет свое имя и адрес. Я сидел напротив и читал «Панч». Всегда беру в дорогу добрый старый юмор — отлично успокаивает нервы. Возле Мэннингтри поезд дернулся на стрелке, и подкова, которую новый пассажир аккуратно пристроил рядом с чемоданом, проскользнула сквозь сетку и с мелодичным звоном опустилась на лысину.
Он не проявил ни удивления, ни раздражения. Промокнул рану платком, нагнулся, поднял подкову, укоризненно на нее взглянул и бережно выбросил в окно.
— Больно? — участливо осведомился я.
То, что вопрос глупый, стало ясно в тот самый момент, когда слово вылетело изо рта. Железка весила не меньше трех фунтов: чрезвычайно большая и тяжелая подкова. Шишка на голове соседа росла на глазах. Только идиот мог не понять, что человеку очень больно. Оставалось выслушать сердитый ответ. На месте попутчика я бы точно огрызнулся. Но добряк воспринял бестактность как естественное и доброжелательное проявление сочувствия.
— Да, немного больно, — ответил он.
— Зачем вы ее взяли? — поинтересовался я, искренне не представляя, для чего в поезде подкова.
— Лежала на дороге возле станции, — пояснил он, — вот я и поднял на счастье.
Он сложил платок таким образом, чтобы шишке досталась прохладная сторона, а я пробормотал что-то невнятное, но вполне безобидное относительно путей Господних и их непостижимости.
— Да, — отозвался он, — в свое время удача мне не раз улыбалась, но в итоге ничего хорошего никогда не выходило. Родился я в среду, а среда, как вы, должно быть, знаете, самый удачный день для появления на свет мужчины. Матушка рано овдовела, но никто из родственников даже пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь. Все говорили, что помогать родившемуся в среду мальчику — все равно что возить уголь в Ньюкасл. Дядюшка перед смертью завещал все свое состояние, до единого пенса, брату Сэму, чтобы хоть немного компенсировать то обстоятельство, что того угораздило родиться в пятницу. Мне же всегда доставались лишь добрые советы относительно долга и ответственности богача, да еще просьбы не забыть близких, когда богатство наконец хлынет потоком.
Попутчик замолчал и принялся аккуратно складывать газеты, а потом спрятал страховые документы во внутренний карман пальто.
— Есть еще черные кошки, — продолжил он, закончив процедуру. — Говорят, черные кошки приносят счастье. Честное слово, трудно даже представить кошку чернее той, которая явилась в квартиру на Болсовер-стрит в первый же вечер, как я туда въехал.
— И что же, не принесла счастья? — задал я наводящий вопрос, потому что собеседник снова умолк.
Лицо его внезапно приобрело отсутствующее выражение.
— Ну, это смотря как относиться, — ответил он, словно во сне. — Вполне возможно, мы не подошли бы друг другу; всегда можно найти, чем себя успокоить. И все же хотелось бы попробовать.
Забыв обо мне, он долго смотрел в окно, а я молчал, не решаясь прервать болезненные воспоминания, но в конце концов все-таки не выдержал.
— И что же произошло?
Он вернулся к действительности и ровным, непостижимо спокойным голосом ответил:
— О, ничего особенного. Она на некоторое время уехала из Лондона и доверила мне свою любимую канарейку.
— Но вы же не виноваты, — попытался успокоить я.
— Возможно, и так, — согласился он. — Однако в отношениях возникла холодность, которой не замедлили воспользоваться соперники… Взамен я предложил ей кошку, — добавил он не столько мне, сколько себе самому.
Мы долго сидели молча и курили. Я чувствовал, что любые утешения незнакомого человека покажутся ему слабыми.
— Пегие лошади тоже считаются счастливыми, — заметил он и постучал трубкой по оконной раме, чтобы выбить пепел. — Как-то раз у меня такая была.
— Что она с вами сделала? — нетерпеливо уточнил я.
— Лишила прекрасной работы, о которой мечтал всю жизнь, — смиренно сообщил он. — Хозяин терпел гораздо дольше, чем я имел право надеяться, но все-таки не вынес испытания. Его можно понять: нельзя же держать человека, который каждый день приходит на службу пьяным. Репутация фирмы страдает.
— И немало, — согласился я.
— Видите ли, — пустился он в объяснения, — никогда не умел пить. На некоторых спиртное совсем не действует, а мне хватает одного стакана. Все дело в отсутствии привычки.
— Но почему же вы начали выпивать? Не лошадь же заставляла? — недоуменно заметил я.
— Получилось вот как. — Он продолжал поглаживать шишку, которая успела вырасти до размеров куриного яйца. — Прежде животное принадлежало хозяину, который постоянно ездил во хмелю, а по дороге не пропускал ни одной пивной. В результате не удавалось заставить лошадь миновать хотя бы одно злачное место; во всяком случае, мне ни разу не повезло. Упрямица замечала вывеску с расстояния в четверть мили и во весь опор неслась к двери. Поначалу я пытался сопротивляться, но борьба занимала от пяти до десяти минут, и вокруг сразу собиралась толпа. На нас даже делали ставки. Возможно, я бы устоял, если бы не какой-то тип из общества трезвости. Однажды он остановился на противоположной стороне улицы и начал громко проповедовать. Меня назвал Пилигримом, а лошадке дал имя Полли или что-то в этом роде. А потом во весь голос требовал, чтобы я одержал победу, и обещал дать целую крону. После этого нас так и прозвали: «Полли и Пилигрим в борьбе за крону». Бесцеремонность меня взбесила, и возле следующего же паба, стоило лошади остановиться, я слез и заказал две порции виски. Вот так все и началось. Чтобы искоренить пагубную привычку, потребовались годы.
