Вечером в наш подъезд пришли влюбленные. Было слышно, как они решают там свои матримониальные вопросы.
— Бу-бу-бу-бу! — сдержанно гудел мужской голос.
— Зола все это! — отвечал девичий. — Любви нет, есть одно половое влечение!
— Бу-бу-бу-бу! — убеждал в чем-то мужчина.
— Ну, ты! — говорила девица. — Руками-то не шуруй! Вот женишься — и будешь шуровать!
Наступила ночь — и влюбленные притихли.
Тогда из близлежащего частного сектора прибежала собака. Пару раз собака гавкнула басом, прочищая горло, а затем залаяла звонко и безостановочно. Видимо, она задалась целью побить какой-нибудь собачий рекорд по продолжительности лая.
Я кинул в неё бутылкой из-под кефира.
Собака с визгом убежала в частный сектор и через пять минут вернулась в сопровождении целой шайки своих приятелей.
Бутылок больше не было.
Я накрыл голову подушкой, положил сверху годовую подшивку «Экономической газеты» и так попытался заснуть.
Всю ночь меня мучил один и тот же кошмарный сон: я убегал от погони, карабкался по буеракам и обрывам, а за мной, след в след, гнались какие-то люди с собаками — то ли охотники, то ли дружинники.
В конце концов они окружили меня, достали медные грубы и задудели: "На речке, на речке, на том бережочке"… А самая свирепая собака, вывалив красный язык, била в огромный барабан.
Я проснулся. Где-то поблизости грохотал оркестр.
На эстраде было пусто — значит оркестр играл в одном из соседних домов. «Что же это такое? — соображал я. — Наверное, какой-нибудь кружок пенсионеров при домоуправлении. Скорее всего. Ну, черт с ним: все-таки музыка, а не собачий лай».
Я сходил за кефиром и газетами — оркестр играл. Я приготовил завтрак и побрился — оркестр наяривал.
Он играл до обеда и во время обеда. Гремел после полудня и перед закатом — когда горизонтальные лучи солнца расплавили окна на жилмассиве. К вечеру оркестр еще набрал силы. Высыпавшие звезды вздрагивали в такт его могучим аккордам.
Только глубокой ночью оркестр начал, вроде, выдыхаться и делать паузы минут по двадцать-тридцать.
Но не выдыхался большой барабан. Дум! дум! дум! — неистово бухал он, даже оставшись в одиночестве…
Наступило третье утро — и я, столовой, обмотанной полотенцем, спустился во двор.
«Надо что-то делать, — думал я. — Вот сейчас разыщу домоуправа и прямо скажу: прекратите это безобразие, а не то…»
Домоуправа искать не пришлось. Они с дворником как раз стояли во дворе и, задрав головы, смотрели на балкон противоположного дома.
— Послушайте, эта ваша самодеятельность… — начал я.
— Какая самодеятельность? — не оборачиваясь, сказал домоуправ. — Свадьба это. Настя Ищукова дочку замуж выдает. Оркестр вон с завода пригласила. — Способный, черт! — уважительно произнес домоуправ. — Барабанщик-то… Смотри-ка — вторые сутки бьет, сукин сын.
— Да это не барабанщик, — сказал дворник. — Барабанщика давно уже скорая увезла. Он сразу двести грамм опрокинул и сковырнулся. Язва у него оказалась… А это Володька Шикунов, бухгалтерши нашей сын. Дайте, грит, я спробую. И как сел — так не встает. Поглянулось, видать…
— Неужто Володька?! — удивился домоуправ. — Вот тебе и стиляга! Надо будет в клуб сообщить — пусть привлекут его.
В это время гости Насти Ищуковой запели:
Чтоб дружбу товарищ пронёс по волам, —
Мы хлеба горбушку — и ту пополам!
Коль ветер лавиной и песня лавиной,
Тебе — половина, и мне половина!
Простоволосая хозяйка выбежала во двор, обняла бельевой столб и заголосила.
— Хлеба горбушку! Да еще пополам… — жаловалась она. — Пельменьев одних мешок накрутила! Водки на сто пятьдесят рублев ушло!..
— Да-да, — сочувственно причмокнул дворник. — Сколько людей ни корми…
Я повернулся и тихо побрел к себе…
Товарищи дорогие! Не меняет ли кто квартиру с окнами вовнутрь?!
Познакомились мы при следующих обстоятельствах.
У меня потекла раковина в совмещенном санузле. Закапало откуда-то из-под нее. Снизу. Причем довольно энергично.
Я сходил в домоуправление и записал там в большой амбарной книге: дескать, так и так — течет. Примите срочные меры.
А под раковину примостил пока двадцатилитровую эмалированную кастрюлю, купленную в хозтоварах для засолки огурцов.
Я знал по опыту, что слесарь все равно не придет, но совесть моя, по крайней мере, была теперь чиста.
Слесарь, однако, пришел. На следующее же утро. Это был, я думаю, исторический факт в деятельности нашего домоуправления, который следовало отметить большим торжественным собранием и банкетом.
Звали слесаря Гена. Он был невысоким крепким парнем, с широким лицом и открытым взглядом.
Пока Гена стучал в санузле ключами, я варил на кухне кофе и мучился сомнениями. Слесарю полагалось заплатить три рубля — это я знал. Нет, я не суммировал в голове трешки, которые он может насшибать за день, и не скрежетал зубами при мысли, что заработок его получится выше профессорского. Просто мне никому еще не приходилось давать «в лапу» и я заранее умирал от стыда.
Наконец, я решил попытаться оттянуть этот момент, самортизировать его, что ли, и когда Гена вышел изванной, протирая ветошью руки, — я фальшивым панибратским тоном сказал:
— Ну, что, старик, может, по чашечке кофе? Гена охотно принял приглашение.
Не сняв телогрейки, он сел к журнальному столику, заглянул в чашку и спросил:
— Растворимый?
— Нет. Покупаю в зернах и перемалываю.
— О! — сказал Гена. — Как в лучших домах Лондона! А растворимый барахло. Им только пашок грудничкам присыпать.
Гена оказался интересным собеседником. Он, как выяснилось, служил много лет в торговом флоте, избороздил чуть ли не все моря и океаны, побывал и в Гонконге и в Сингапуре. Особенно красочно Гена рассказывал про то, как гулял, возвращаясь из загранки с большими деньгами. Прямо с причала он ехал, бывало, в лучший ресторан Владивостока — один на шести «Волгах». В первом такси сидел сам Гена, во втором лежал его чемодан, в третьем — фуражка, в четвертом — пальто, в пятом — перчатки. Шестая машина была пустой — на случай, если Гена встретит по дороге хорошего кореша или знакомую девицу.
Потом Гена поинтересовался моими занятиями.
— А ты что, дед, — спросил он, — во вторую смену вкалываешь? (Он называл меня, почему-то, не старик, а дед. Наверное, это считалось более современным).
Пришлось сказать, что я писатель и работаю, в основном, дома.
Гена это сообщение воспринял спокойно. Даже не поинтересовался, сколько я зарабатываю. Мои знакомые инженеры спрашивают про гонорар, как правило, на второй минуте разговора.
— Ну, вот за эту, допустим, книжку, — говорят они, — сколько тебе, если не секрет, заплатили?
А услышав сумму, наморщивают лбы и так, с наморщенными лбами, сидят уже до конца, подсчитывая, очевидно, сколько же это я зарабатываю в год, в месяц, в неделю и в день.
Гена же только сказал: «Тоже хлеб. Дашь потом что-нибудь почитать», — и этим покорил меня окончательно.
Расставались мы приятелями.
— Дед, — сказал Гена. — Ты мне не займешь трешку до вечера? Крановщика надо подмазать — он нам трубы обещал из траншеи выдернуть.
— О чем разговор! — заторопился я, доставая из кармана заранее приготовленную трешку. — О чем разговор.
«Ну, вот и славно, — подумал я. — Вот само собой и разрешилось.»
…Вечером, совершенно неожиданно, Гена принес деньги.
Я попытался было отказаться от них, но Гена запротестовал:
— Да ты что! Скотина я разве — с корешей брать.
— Кто это был? — спросила жена.
— Представь себе, — я растерянно вертел в руках тройку, — утрешний слесарь… Занял у меня денег, я уж думал — с концом, а вот пожалуйста. Даже обиделся: с друзей, говорит, не беру… Мы тут, видишь ли, выпили кофе, поговорили по душам…
— О, да ты демократ, — сказала жена.
— Напрасно смеешься! — обиделся я. — Человека не оскорбили чаевыми, не отодвинули от себя сразу — и он сумел это оценить. Вот тебе, кстати, наглядное доказательство.
На следующее утро, в половине седьмого, кто-то позвонил у наших дверей.
Жена, накинув халатик, пошла открывать.
— Там к тебе, очевидно, — сказала она, вернувшись. Из-за плеча жены возникла честная физиономия слесаря Гены.
— Не разбудил я тебя, дед? — спросил он.
— В самый раз, — малодушно соврал я, кутаясь в одеяло, как индеец. — Только что собирались вставать.
— Кофейку заварим? — улыбнулся Гена. — Вчера с крановщиком поддали — голова трещит, ужас!
Жена принесла нам кофе и обратно ушла на кухню.
Она молчала, но было заметно, что ее не очень радует столь ранний визит.
От Гены это недовольство не укрылось. Он проводил жену насмешливым взглядом и заговорщически подмигнул мне:
