— A bove maiori discit arare minor,[46] — бормочет латинист, желая показать коллегам, будто он понимает, что стихи появились не без их помощи.
— И вот еще что, — продолжал директор, — в этом году я уже дважды белил уборные из-за стихов, в которых говорилось о вас, господин протоиерей, и о некоей вдове Росе.
— Это из третьего класса… чтоб им… — И совсем забыв, что и я присутствую на заседании учительского совета, батюшка недобрым словом помянул коллективную мать третьего класса.
— А затем, — продолжал директор, пристально вглядываясь в учителя географии, — я не могу вспомнить, но, по-моему, были стихи и о других господах преподавателях.
— А я помню, — вскочил учитель географии, очевидно с полуслова поняв намек директора. — Были, например, такие стихи:
Как в классах школы холодно! Мороз стоит суров.
На химии, истории все мерзнем мы без дров.
Мороз на математике, а печь без дров стоит, —
Директор школы свез куме все школьные дрова.
— Прежде всего, здесь ошибка, — закричал учитель сербского языка. — Тут должна быть другая рифма. Глагол «стоит» не рифмуется с существительным «дрова».
— Вот и я говорю, — взревел взбешенный директор, — это неправда! На стене не было подобных стихов. Это вы сами сочинили…
— Были, из-за этих стихов вы и приказали побелить уборные!
— Конечно, — заорал протоиерей, — а вовсе не из-за вдовы Росы…
Все закричали, застучали кулаками, затопали ногами, и прошло немало времени, прежде чем они вспомнили о моем присутствии и выдворили меня за дверь. Буря между тем продолжалась, из сплошного гама лишь иногда доносились слова: «Роса… дрова… ракия…» Судя по всему, и инвалид-глобус тоже принял участие в общем споре. Наконец, когда буря улеглась, я был вновь введен в канцелярию. Лица членов учительского совета были так серьезны, будто они только что закончили обсуждение важной методической разработки. Опять поднялся директор.
— Господа, — сказал он, — в нашей школе процветает отвратительное явление… — На этот раз вступительное слово господина директора было значительно короче, и он сразу перешел прямо к делу: — Вот здесь перед вами один из бумагомарателей, которые пишут стихи. Судя по классным журналам, сей сочинитель нерадивый и даже больше того — плохой ученик.
Все учителя, как по команде, приподняли свои головы и посмотрели на меня так, будто хотели сказать: «Ах, этот, так я его знаю, он и у меня не успевает».
— Ты написал эти стихи? — начал допрос директор и показал мне листок, вероятно полученный им от аптекаря.
И тут в моей душе началась отчаянная борьба между человеком и поэтом. Человек советовал немедленно отказаться от стихов, сказать, что они не мои, что я слышал их от других, например от старшей тетки, и выразить свое отвращение к подобным стихам. А поэт, распаляя мое тщеславие, советовал: «Не смей отказываться от своего первенца. Перед тобой великое будущее».
Как всегда, так и на этот раз, в борьбе между человеком и тщеславием победило последнее, и я признался, что стихи мои.
— Господа! — провозгласил директор, обращаясь к своим коллегам. — Он сознался!
— Это может послужить ему смягчающим обстоятельством, — заметил учитель географии, который вот уже четыре года был занят бракоразводным процессом со своей женой и претендовал на то, что он в совершенстве познал существо нашего законодательства.
— Итак, господа, перед нами как раз один из тех случаев, когда требуется применить самую суровую кару, дабы неповадно было всем остальным неизвестным сочинителям пачкать известные места нашего заведения… — сказал директор, и я снова увидел перед собой костер, почувствовал, как языки пламени лижут мое тело, увидел всех трех теток, без сознания валявшихся посреди площади, увидел заливавшуюся слезами Марицу и аптекаря, угощавшего народ за упокой моей души.
— Я бы хотел услышать мнение господ преподавателей, — сказал директор.
Тут же посыпались мнения, которые звучали примерно так:
Протоиерей. Необходимо изгнать его из школы, и пусть он идет в сочинители и выдумывает всякие стихи. Или же, если не так, то пусть в наказание неделю постится.
Историк. Он совершил два преступления. Первое, менее тяжкое, — оскорбил семью аптекаря; и второе, более тяжкое, — осквернил стихи, коими воспет королевич Марко, Синджелич и гайдук Велько,[47] воспевая ими некоего Пайю-писаря. За это второе преступление его и следует наказать.
Преподаватель естествознания. Только возвышенностью своих чувств человек отличается от животных. Отсюда и проистекает наличие у людей всевозможных поэтических жанров, в то время как у ослов их нет. Как известно, ослы не пишут стихов. Но иногда, случается, люди пишут такие стихи, что можно подумать, будто их писали ослы. К таким поэтам следует применять те же методы, которые применяются к ослам: то есть оттаскать их за уши. Вероятно, то же самое следует сделать и с этим молодым поэтом.
Математик. Из этого явления я прежде всего извлек бы корень, вернее не корень, а некоторую пользу. Мы имеем здесь две известные величины: оскорбленную семью аптекаря и автора стихов, плюс сами стихи. Из этих известных мы могли бы узнать неизвестную величину, то есть выяснить, кто еще пишет стихи о своих учителях.
Географ. Я бы его посадил в карцер, в подвал, чтобы он там мог воочию убедиться в затмении солнца. Такие стихи роняют искру пожара в семейную жизнь. И поэтому не мудрено, господа, что мы имеем столько бракоразводных процессов.
Учитель латинского языка. Хотя Гораций говорит: «Pictoribus atque poetis quidlibet audendi semper fuit aeque potestas…»,[48] но безобразие, учиненное этим учащимся, превзошло все границы. Я за самую суровую кару.
Учитель сербского языка. Его следует наказать прежде всего за то, что он не отделил запятыми придаточные предложения от главного, а также и за то, что в конце второй строки не поставил точку. Ну, а в целом стихи у него вышли, можно считать, гладкие, мысль выражена хорошо, и посему я бы не стал прибегать к очень строгим мерам.
Выслушав все эти искусно высказанные мнения, директор гимназии повернулся ко мне и, дав мне несколько отеческих советов, отодрал меня за уши (желание ботаника). Затем он прочел приговор, по которому в течение трех дней я должен был оставаться в школе после уроков (требование географа).
Вот так в награду за первые стихи я отсидел в карцере, и то же самое меня постигло после того, как я написал свое второе стихотворение. Целых семь лет я героически воздерживался от сочинения стихов. Но вот однажды нашло на меня то бесшабашное настроение, в котором человек с радостью повторяет свои первый грех, и я написал свое второе и последнее стихотворение. И снова мне пришлось страдать. На этот раз за мной гонялся не аптекарь, а жандарм, и привели меня не к директору гимназии, а к председателю окружного суда.
— Это ваши стихи? — спросил председатель окружного суда, точь-в-точь как директор гимназии.
И опять во мне победило тщеславие.
— Да, — ответил я. — Только ведь это просто шутка, и ее не стоит принимать всерьез.
— Так-то оно так, — говорит председатель суда, — но вот уголовный кодекс обязывает нас и шутки принимать всерьез.
— Но ведь эти стихи, — пытаюсь я защищаться и дальше, — не отвечают требованиям элементарного стихосложения…
— Но зато они полностью отвечают требованиям уголовного кодекса, — говорит господин председатель.
— Но я же не виноват, господин председатель. У меня не было никакого злого умысла. Это просто вдохновение.
— Да, да, я понимаю вас, — прервал меня господин председатель, — но уголовный кодекс, как видите, за это вдохновение и наказывает.
— Невероятно, — удивляюсь я.
И после того как господин председатель познакомил меня со всеми достопримечательностями уголовного кодекса, он заявил мне, что на основании этого самого кодекса я приговорен к двум годам тюремного заключения «за оскорбление величества».
Вот тут я и поклялся никогда больше не писать стихов и до сего дня стоически выдерживаю эту диету, и, как видите, она весьма благотворно отражается на моем здоровье.
Первая любовь — это пожар, причины которого неизвестны даже полиции. Она вспыхивает от трения, как спички, и гаснет сама, подобно тому как догорает спирт в спиртовке.
Первая любовь — это укус комара, который не приводит к заражению крови, а только вызывает зуд.
Первая любовь — это особый вид рекрутского набора, при котором тебя лишь признают годным для несения службы в свой срок, когда ты будешь призван по-настоящему.
Первая любовь опасна только в том случае, если она последняя. Но в действительности первой любовью является вторая.
