Аким Никифорович никакого Серкова не помнил.
— Худой такой, главный товаровед овощной базы, да ты с ним рядом еще сидел?
— Мало ли с кем я сидел рядом! Тащи гроши, тороплюсь!
— Он вчера челюсти новые вставил, ну и обмывали — пригласил. Обмыли, а сегодня звонит: жена, мол, челюсти-то в мусоропровод кинула — осерчала, что поздно пришел и пьяный. И смех, и грех!
— Ты шевелись! — Аким Никифорович был, что называется, на коне, потому и повелевал, а Шурочка изображала покладистость и даже несколько заискивала, имея на то по крайней мере две причины: во-первых, ее вчера привезли домой на машине под утро, во-вторых, в город поступили итальянские паласы и возникала необходимость вновь потрясти мужниных стариков: пусть мошну развязывают, нечего, понимаешь, скопидомничать!
Бублику причудилось на мгновение, что где-то совсем близко сверкнула молния, и следом раскатился гром. Звук был сердитый, он возник возле самого уха и расползался неохотно, будто густая грязь. Звук был черного цвета. Однако ни молнии, ни грома никто, кроме Акима Никифоровича, и слыхом не слыхивал: над городом голубело небо, асфальт на дорогах просох, и скверы занялись густой зеленью. Весенняя мокреть, не наскучив никому, миновала, и лето, как пишут газеты, робко еще, но вступало в свои права.
Молния блеснула в тот момент, когда Бублик осторожно сорвал с ящика — а ящиков всего было пять, и они загромождали всю столовую — этикетку и поднес ее к глазам, осторожно разгладив. На этикетке черным по белому было написано: «Спальный гарнитур. Курская мебельная фабрика, г. Курск».
— Это почему же Курск?! — спросил самого себя Бублик громко. Я вам покажу Курск.
С ходу подумалось: «Может, у арабов Курск тоже есть?». Сердце оборвалось и покатилось куда-то со сладкой истомой. «Обманули ведь, обмишурили!» Недаром Чемоданов торопил и все оглядывался: ты, мол, забирай свое добро и отваливай, чтоб глаза мои не глядели на тебя! Недаром торопил: боялся, что догадаюсь. И ведь не прискребешься — цена-то почти одинаковая. Облапошили!» Бублик сбегал в ванную за молотком, разбил стенку ящика, отодрал, рассыпая гвозди на пол, картонную стенку. В темноватом нутре упаковки, сквозь бумажную дрань проглядывало красное брюхо супружеской кровати с деревянной спинкой. Сомнения отпадали: у арабов Курска не имеется, да и откуда он возьмется в пустыне, где верблюды жуют колючие кактусы. «Скоро Шурка с подругами подвалит, надо смываться». Аким Никифорович опрометью кинулся из столовой, споткнулся о ковер (стоимость — шестьсот с копейками), боднул, падая, курский краснопузый диван-кровать с остатками фабричной упаковки на нем, диван покачался раздумчиво и рухнул прямиком на тумбочку со стереофоническим проигрывателем (четыреста рублей с копейками), тумбочка всхлипнула, будто живая, и осела на одну ножку. В коридор, постанывая, Бублик выбрался на карачках, там распрямился, и как был в домашних войлочных тапочках, так и выскочил из подъезда.
…Акима Никифоровича в тот день, в пятницу, видели многие, он забрел сперва в пельменную, где давали вермут на разлив, был он и на центральном рынке — там торговали сухим вином восточные люди, потом появился в шашлычной возле вокзала. Вид у снабженца был весьма удрученный, и знакомые на всякий случай гладили его по плечу мимолетно и говорили: «Ничего, всякое бывает»…
К вечеру задождило. Дождь падал мелкий и частый. Войлочные домашние тапочки без пяток набрякли водой, стало зябко. Аким Никифорович промок и закручинился, раздумывая печально, куда приложить голову, где скоротать холостяцкую ночь, и вдруг он увидел слабый огонек над дверью столярки позади главной почты. Запах стружек, вспомнился сразу закадычный друг отца дядя Игнат. Вспомнилось, как с помощью доброго этого человека в далеком-далеком детстве мастерил самокат. Не верилось даже, что Акимка тогда был счастлив. За всю маятную жизнь однажды, пожалуй, был счастлив. Это мало, согласитесь.
Бублик свернул в узкий проулок и робко толкнул дверь столярки. Дверь отворилась легко, без скрипа, дядя Игнат повернул голову на шум, очки его блестели, скрывая глаза.
— А вот и я! — сказал Аким Никифорович не очень бодро.
Дядя Игнат пил чай из кружки, расписанной васильками, и не торопился встать навстречу, он лишь ответил ровным голосом:
— Ну, здравствуй. Самокат пришел доделать?
— Цел разве?
— Храню, как же.
— Спасибо. Я присяду, у тебя тепло.
Столяр, шаркая ногами, подался в боковушку, отгороженную от мастерской, постучал там чем-то, слышно было, как он открывал и закрывал шкафы, что-то ворочал, потом опять зашаркали его стоптанные босоножки.
— Идут года-то, дядя, а?
— Не нашел, потом найду — хламом разным завален.
— Что не нашел?
— Поделку твою.
— Ладно, — Бублик махнул рукой, изображая полное равнодушие, хотя, в общем-то, ему было любопытно посмотреть на свою поделку, вернуться в прошлое. Однако нам пути назад заказаны. Столяр тем временем опять сходил в закуток и вернулся с бутылкой, закупоренной пластмассовой белой пробкой.
— Пить будешь?
— Дай, если есть.
Питье было забористое — какая-то трава, настоянная спиртом, и звало к исповеди. Исповедь была некороткой, путаной и банальной: зачем я на свет, народился, и отчего мне так не везет?
Дядя Игнат зелье не пил, слушал вполуха, сонно, а когда Бублик, наконец, пресекся, исчерпавшись, сказал с тяжелым вздохом:
— Ты был толстым мальчиком. Из мальчиков, даже толстых, вырастают мужчины. Ты же так и остался толстым мальчиком, вот и все. У тебя плохие родители: отец хотел, чтобы ты тотчас же сделался хорошим, а раз ты не сделался хорошим в одночасье, он от тебя отступился. Мать хотела видеть тебя богатым, а богатым ты стать не сможешь, слаб, а тоже: куда конь с копытом, туда, понимаешь, и рак с клешней! Не по тебе эти нагрузки: шифоньеры и ковры. Одним-то, благополучным да удачливым, тряпки и гарнитуры легко даются, другие — воруют. Охота за вещами нынче в моде. Это все — от скудости душевной. Да. От скудости. Тебе бы работать да детей растить с толком, а ты бежишь, язык на плечо. Куда прибежишь? А никуда не прибежишь, к тюрьме разве поближе…
— Как же мне быть теперь? — спросил Бублик и всхлипнул.
— Доделай свой самокат.
— А потом?
— Потом сколотишь еще один самокат…
— Я же — инженер!
— Нет, толстый мальчик.
Аким Никифорович исправно являлся на работу в стоптанных босоножках дяди Игната, был тих, рассеян, строго по звонку шабашил в тресте, чтобы бежать в столярку и строгать самокаты. Что случится дальше, автор не имеет понятия. Автор склонен думать, что наш неудачник вернется в свою квартиру под конвоем жены и повезет воз свой дальше без ропота и стенаний. Скорее всего, так оно и будет.
Новокузнецк, 1979–1980 гг.
