— Вам, как всегда, везет — мужчина!
* * *
21 декабря 1976 года
В переделкинском Доме творчества сейчас находится армянский прозаик Мкртич Сиропович Асланян. Он сам из Тбилиси. Так вот, сегодня утром он увидел какого-то кавказского критика и сердито говорит о нем:
— Это, дорогой Эдуард, очень нехороший человек. Я его знаю давно.
Я спрашиваю его:
— А в чем дело?
Асланян с армянским акцентом горячо говорит, причем громко:
— Дэло в том, дарагой, что это стопрацэнтный ананыст!
Я ему говорю:
— Зачем так громкр его ругаете? Неудобно как-то.
— Ничэго, дарагой, нэудобного нэту. Раз ананимки пишэт, значит, плахой чэловек! Типичный ананыст!
* * *
25 января 1977 года.
Сейчас, сам того не желая, кажется, помешал острить одному дяде. Иду после завтрака из столовой к себе, а в коридоре какой-то пожилой, если не сказать, даже очень пожилой прозаик, кажется, фамилия его Хавский, упражняется в острословии перед двумя кудахчущими переводчицами:
— Да, вы правы, она прекрасна. Я бы даже сказал: прекрасна в своей прекрасности и чудесна в своей чудесности и, больше того, прекрасна в своей чудесности и чудесна в своей прекрасности!
Дамы в восхищении заохали:
— Отлично! Лучше просто не скажешь!
Я, проходя, дружелюбно произнес:
— Почему не скажешь? Скажешь.
Тогда он с легким вызовом:
— Подождите, а как скажешь?
Я говорю:
— Можно сказать и так: исключительна в своей исключительности и уникальна в своей уникальности. Больше того: исключительна в своей уникальности и уникальна в своей исключительности.
Дамы притихли, а он проворчал:
— Асадов — мужик грозный.
Я ему в тон:
— Грозный в своей грозности и острый в своей острости, и больше того: грозный в своей острости и острый в своей грозности.
Он покорно сказал:
— Хватит. Больше вопросов не имею.
* * *
12 декабря 1982 г.
Улыбка природы. Зима. По календарю самое что ни на есть полноправное царство зимы. А в Москве 6 градусов тепла. Идет веселый дождичек. И тут, в переделкинском Доме творчества, прозаики, поэты и критики, которых трудно порой заподозрить в единодушии, на сей раз дружно реагируют на погоду охами, вздохами и всевозможной хмуростью. Меряют давление. Пьют таблетки и выражают всеми доступными способами (разумеется, вполне литературно и цензурно) свое отрицательное отношение к проделкам природы.
Володя Солоухин прибежал под дождем из коттеджа в столовую и рявкнул густым басом на "о":
— До чего сволочной дождишко! Хорошо, успел принять сто граммов коньяку, а то бы не прочихаться!
Спрашиваю его:
— Постой, а когда нет дождя, ты разве перед обедом ничего не принимаешь?
— Да нет, — говорит, — принимаю. Ровно сто граммов. Не могу отказать себе в такой слабинке.
Он пьет дома. Сюда не приносит. Так надежней. Не попросят. Дождик шумит и шумит, весело смеется, громыхая в водостоках:
— Жадность не порок!
Я думаю, что такой зимы не было, вероятно, никогда и вряд ли когда-либо еще будет! Зима 1982/83 года. Собственно говоря, зимой это обычное для зимы время года на этот раз можно было бы назвать лишь условно. Нет, это была не зима, а длинная-длинная осень. Она началась в октябре и длилась до середины и даже почти до конца января. Все время плюсовая температура. Редко минус, который тут же сменялся плюсом. Весь декабрь — плюс пять-шесть градусов. И только за два дня до Нового года вдруг ударил мороз минус 23. Но через два дня после новогодия снова все растаяло. В Переделкино и вообще за городом это не так еще было отвратно. Тут хоть такой грязи, как в городе, не было. А в Москве сплошные лужи, мокрый грязный снег и снова черные лужи. Снегу было много, но он, падая, тут же начинал таять… Люди с вожделением ждали понижения температуры. А вдруг похолодает — и вместо грязи пушистый снежок?! Но грязи было сколько угодно, а снег — лишь в лесу между елками. А на дорогах гололедица и потоки воды из-под колес автомобилей… Ученые объяснили это редкостным извержением вулкана в Мексике, когда в атмосферу было выброшено великое количество вулканического пепла. Пепел этот как бы завесил северную часть планеты. И атмосфера нагрелась на несколько градусов выше обычной температуры. Что будет? Ученые, увы, сказать не смогли. Только развели руками. Дескать, мудрено. И науке сие еще не подвластно. Вот и все. Впрочем, некоторые люди воспринимают это с удовольствием. Например, тут, в Доме творчества, Владимир Солоухин, который сидит за одним столом со мной в столовой, весело окая, басит:
— Нет, мне хорошо. Люблю, когда тепло!
— А урожай? Что будет с урожаем?
— А какая разница, — отмахивается он, — все равно хорошо. Ну, а хлебушек мы купим у Канады или Америки. Что, у нас валюты, что ли, мало?
Шутит, но шутит зло:
— Мы народ богатый. Выкрутимся. Не горюй, Эдуард. Обойдется. Главное, тепло, хорошо!
Я настроен нынче несколько иначе. Сержусь на погоду. И на то, что вынуждены приобретать где-то за океаном зерно. Впрочем, думаю, что когда-нибудь дела укрепятся. И дисциплина подкрутится. А это скажется на многом. Сегодня 22 января. Вроде бы наконец явилась зима. Минус 3–4 градуса. Это в крещенские-то морозы! Да и эта температура может каждую минуту снова скатиться к нулю… Ладно, ничего, переживем.
Внучке моей, Кристиночке, восемь лет. Все свои школьные каникулы она проводит у меня на даче в подмосковном Красновидове. Летом купается в Истре, катается на велосипеде. Зимой санки, лыжи, веселые катания с горки. Но Кристина не только здесь отдыхает. Она с удовольствием помогает бабушке Гале по хозяйству: накрывает на стол, моет посуду, даже готовит сама омлет и варит кашу. А еще пылесосит ковры, читает мне книжки и вообще с удовольствием что-нибудь делает по дому. Хозяюшка из нее получится отменная! По утрам мы делаем гимнастику: и я, и бабушка, и Кристина.
Сегодня она меня рассмешила своим словотворчеством. В конце гимнастики ей полагается пробежать на месте 200 шагов. Вот она бегает, бегает и вдруг говорит:
— Дедушка, ну вот я уже пробежала сто пятьдесят бегов!
Говорю ей:
— Почему же бегов? Надо сказать шагов.
— Нет, — отвечает Кристина, — именно бегов, шагов, это когда шагаешь. А когда бегаешь, это бегов!
Я засмеялся и подумал: а ведь дети порой чувствуют слово лучше, чем взрослые. Ведь действительно не шагов, а бегов. Совершенно верно. Это ближе к истине. Умница моя внучка!
7 января 1987 года,
день рождения моей мамы
Красновидово
* * *Однажды поэт Владимир Карпеко выступал на каком-то литературном вечере, куда вместе с несколькими поэтами был приглашен и Евгений Евтушенко. Евтушенко в ту пору имел у литературной публики успех, и его ждали. Когда же оказалось, что Евтушенко не будет, в зале начался недовольный шумок. И многих поэтов встречали прохладнее, чем они того заслуживали. Вышел на трибуну и Карпеко. Прочел одно стихотворение — в ответ жиденькие хлопки и крики: "А почему нет Евтушенко?" Прочел второе — снова жиденькие хлопки и выкрики: "А мы хотим слушать стихи Евтушенко!" Карпеко невозмутимо перелистывает книжечку, которую держит в руках, и читает третье стихотворение. Шум в зале нарастает: "Даешь Евтушенко! Мы хотим слушать стихи Евтушенко!" Тогда Карпеко выпрямляется и иронически кричит в зал: "А я вам что читаю? Ну, что я вам читаю?! Да вот как раз именно стихи Евтушенко!" Закрывает книжку и показывает публике обложку: "Вот смотрите: стихи Евгения Евтушенко! То, что вы и хотели!" В зале несколько минут мертвая тишина, потом робкие смешки, затем гомерический хохот и бурные аплодисменты. А дальше вечер пошел уже превосходно. Люди внимательно слушали, а стихи самого Карпеко принимали почти с дружеской радостью. Об этом рассказал мне однажды сам Володя Карпеко и весело хохотал: "Вот, Эдик, что значит порой гипноз имени. Имя Евтушенко знают, а стихи нет.
Во всяком случае, ни один в зале не узнал его строчек. Поэтому главное, конечно, не столько имя, как сами стихи. Не от имени к стихам, а от стихов к имени — вот что важнее всего!"
Сегодня Володи Карпеко уже нет, но стихи его, по-солдатски суровые и по-светлому добрые, останутся с нами навечно! Вот, пожалуй, и все, что мне захотелось сказать в эту минуту.
* * *
7 апреля 1975 года.
В Святом писании сказано: "В поте лица добудешь ты хлеб свой". Татарский поэт и преподаватель Казанского университета Мустафа Нутманов, вероятно, мог бы добавить: "И любовь женщины тоже!" Тут, в Переделкине, гуляя по дорожкам, он положил свой пламенный разбойничий глаз на нашу агрономшу-цветоводку. Женщина она плотная, симпатичная и веселая. Но времена Батыя и Мамая давно прошли, и лихим набегом даму не заполучить, поэтому Мустафа решил взять красавицу, можно сказать, "в лоб" — честным и самоотверженным трудом. Он взял лопату и пошел помогать ей вскапывать гряды и клумбы для цветов. При этом он был так усерден, что одну лопату сломал пополам. Но не отступил, пошел и взял вторую.
